Три весны
Шрифт:
— Поругались. На этот раз навеки. С меня хватит!
— Может, передумаешь? Я ведь тебя знаю, — сказал Алеша, втайне радуясь очередной размолвке между Костей и Владой.
— Нет, теперь — ни за что на свете!
— Так уж и ни за что!
Не сговариваясь, они пошли к Ваньку. Это было почти рядом, всего каких-то две улицы перейти. У Ванька есть настоящий футбольный мяч, а возле Ванька, между домом и железной дорогой, — пустырь, где можно свободно поиграть: ни воды близко, ни окон.
По пути Алеша подробно, с юморком рассказывал о злополучной поездке в Ташкент. Костя то поддакивал, то возмущался, весело смеясь и вспоминая что-то свое. И ни капли не сердился он на Илью, словно они всегда были закадычными, искренними друзьями. Алеша не очень понимал, что же это. Если Костя в самом деле любил Владу, то не мог он ее усту пить Илье. А если не любил, то зачем столько трагических переживаний? Разве что для стихов о несчастной любви? Жалостливые стихи почему-то больше нравятся и себе, и людям. Особенно те, что с надрывом, со слезой.
К Ванькову кряжистому дому они подходили в обнимку. И Ванек приметил их в окно за целый квартал. Он выскочил на пустырь в черных сатиновых трусах до колен, в бутсах и сильно пробил мяч ребятам. Костя рванулся ему навстречу, ловко, как пушинку, поймал мяч, подбросил его и принял на голову, на свою лопоухую умную голову. Ванек пружинисто запрыгал на месте, как это делают, разминаясь, футболисты. Затем нагнулся, стал поправлять шнуровку на бутсах:
— Живем, робя! Отец дает коня на две ездки. По воскресеньям. Будем возить саксаул и пить пиво!
— Не врешь? Вот это да! — Алеша от удивления раскрыл рот.
— Нас опять продаст Костя. Ты ему, Алеш, как человеку сказал, а он… Ну чего на меня зенки уставил? Ты рассказал Петеру про ресторан? — наступал Ванек на Костю.
— Да ты что! — не на шутку вспылил Костя.
— Ты продал!
— Подожди, Ванек. Это не он, — становясь между ними, сказал Алеша.
— А я знаю кто! Точно знаю!
— Кто?
— Вас продал Федя! — озаренный внезапной догадкой, выпалил Костя. — Он!
— Ерунда! Ни за что не поверю! Нет, — убежденно возразил Алеша. — Федор Ипатьевич ненавидит доносчиков, он правдивый человек.
— Все это так. Только вы послушайте. Федя — старый друг Петерова отца. Они запросто с Петером. Федя мог все рассказать Петеру от чистого сердца, а тот дело завел.
— Он не любит Петера. Не откровенничает с ним, — снова, еще решительнее, возразил Алеша.
Урок военного дела был общим для двух десятых классов. В небольшом школьном тире, недавно построенном ребятами, учились стрельбе из мелкокалиберки. Пахло порохом. С короткими перерывами тонко и протяжно похлестывали выстрелы да раздавался сухой старческий кашель много курившего военрука.
Всякий раз на линию огня выходило по четыре человека, а остальные тесной группой стояли метрах в пяти позади и молча наблюдали за стрельбой. Если же кто-нибудь заговаривал в полный голос, военрук исподлобья строго смотрел в толпу, выискивая виновника. А когда находил, командовал «молчать!» и грозился доложить об этом директору школы. Но, на счастье ребят, военрук страдал склерозом и о своей угрозе тут же забывал.
В тир пришел историк Федя. Все знали давно: когда Гладышев был свободен от урока и слышал стрельбу, он не выдерживал этого соблазна. Он давал здесь ребятам советы. Военрук иногда сурово хмурил брови, слушал Федю, но из уважения ничего не говорил.
Вот и сейчас, пока смотрели мишени, Федя, размахивая руками, торопливо рассказывал Илье Туманову:
— В тире стрелять можно. Здесь бьешь с упора. А попробуй ударить на полном скаку. Ряз, ряз, ряз!
— И попадали? — спросил Илья.
— А если бы мы, мой юный друг, не попадали, то не было бы и Советской власти. У Петькина отца…
Петер сурово покосился на Федю, отошел в сторону. Но Федя продолжал, как ни в чем не бывало:
— У Петькина отца был новенький английский карабин. Он его в бою добыл, когда Султанбека к границе гнали. Прыткий был такой Султанбек-курбаши, что дикая кошка, а бороду носил кучерявую и красную, как огонь…
Заметив явное недовольство Петера, Федя смолк, повернулся и, не спеша, подался в школу, сникший, словно трава под набежавшим вдруг ветром.
Всем стало не по себе. Ребята косо посмотрели на Петера. Федя — справедливый и смелый человек. И он что-то знает про Петерова отца, что неизвестно никому. Может, и в самом деле Петеров отец совсем не виноват.
«Нет, Федя ничего не мог сказать Петеру о ресторане!» — с благодарностью думал об учителе Алеша.
— Слушай… А мне не нравится… — сказал Ахмет и потянул Алешу за руку. Они протиснулись к двери и выскользнули из тира.
Ахмет не договорил, что ему не нравится. Но Алеша понял, что это он о Петере.
— И все равно нельзя вот так. Ну пусть Федя друг его отца, что ж из этого? — горячился Ахмет. На его смуглом лице снова проступил нездоровый румянец.
Ребята прошлись по школьному двору до одиноко росшей у забора худосочной яблоньки и сели на лежавшую под нею запыленную гранитную глыбу. Камень в тени жег холодом, и Ахмет тут же привстал. Ему нельзя остывать, так, по крайней мере, говорили Ахмету врачи.
— Скоро кончится урок, — показал Алеша на выходившие во двор окна второго этажа. И увидел, как в одном из них мелькнула круглая Федина голова. И взгляд у Феди был потерянный, а бесцветные губы плотно сжаты.
— Мой шеф никогда не прорисовывает неба. У него и пейзажи без неба. В лучшем случае серая полоска — и ничего больше, — сказал Ахмет. — А я когда-нибудь напишу небо. Яркое, сочное, утреннее небо весны. Майское небо.
— Ты нарисуешь, — согласился Алеша.
— У меня будет все наоборот. Только небо.