Три весны
Шрифт:
— Подайте несчастным.
— Не оставляйте на погибель.
А у столов, где бабы торговали солеными огурцами и капустой, заливался слезами седой паралитик:
— Ах, что мне делать бедняжечке теперя, Когда цалует изменчицу другой? Я сражу ее кинжалом острым И укрою холодною землей…Ему бросали в шапку монеты, бросали смятые рублевки. За него кланялась пожилая женщина, очевидно, его жена.
В толпе на Алешино плечо легла чья-то тяжелая рука, оглянулся — рябой матрос. Смотрит прямо в глаза и улыбается. Запомнил, оказывается. Позвал в сторонку, достал папироску из кармана широких клешей.
— Сегодня богатый я, — сказал, чиркая зажигалкой. — Идея, желаю угостить тебя, браток. Как фронтовик фронтовика. Мы-то ведь поневоле друзья. А что я плохого сказал тогда?
— Мне нужно кое-что купить, а потом я приду, — уклонился от приглашения Алеша. Ему не хотелось пить.
— Ну приходи, туда же. Только поспешай, браток.
Алеша еще потолкался по базару. Все было дорого, и он никак не мог решить, что купить. Наконец приценился к пачкам горохового супа в концентрате и уже начал расчет с молоденьким, пугливым ефрейтором. Но к Алеше подошел рослый и плечистый парень в светлой, хорошо отутюженной пиджачной паре. Он шепнул:
— Брось ты. Есть хлебные карточки. По сходной цене.
Алеша возвратил ефрейтору пачки супа и — к парню в штатском:
— Что у тебя?
Парень зыркнул по сторонам, но, очевидно, ничего опасного для себя не заметил, потому что тут же достал из внутреннего кармана пиджака несколько синих и зеленых бумажек. Он показал их Алеше так, чтоб были видны печати на них, и сказал:
— Карточки чистые. Любую можешь написать фамилию. Вот эти — рабочая норма, а эти — иждивенческие, по триста граммов. Какие тебе?
Как кадры в кино, быстро сменяясь, промелькнули в голове образы умершей бабки Ксении, сестренки Тамары, Ахмета. И стало трудно дышать, так трудно, как будто кто-то сдавил его горло.
— Ты где взял карточки, сволочь? — крикнул Алеша, хватая парня за лацканы пиджака.
— Пусти ты! — рванулся тот и поспешно сунул карточки в карман. — Чего пристал, псих!
— Нет, ты мне скажи, где их взял? Кого голодным оставил, шкура?
Вокруг них столпились люди. Парень тянул к ним руки, просил защиты, жаловался:
— Чего он ко мне пристал? Пьяный или сумасшедший! — и пытался разжать Алешины пальцы, все еще цепко державшие его.
— Товарищи, у него целая пачка карточек! — трудно дыша, сказал Алеша. — Хлебных карточек…
И вдруг парень с силой ударил Алешу кулаком в живот. Алеша от резкой боли скорчился, сник, но лацканов не выпустил. Пальцы держались за них так, что, казалось, невозможно их оторвать!
— Пусти! — угрожающе скрипнул зубами парень.
Но Алеша не боялся его. После фронта он ничего не боялся. Алеша ударил лбом в сытое лицо парня. И они оба упали на землю под встревоженный гул толпы.
А через некоторое время их допрашивали в отделении милиции. Дежурный по отделению похвалил Алешу:
— Без таких, как ты, фронтовиков, нам трудно справиться с этими вот жуликами, — сказал он, сурово глядя на парня, крутившего окровавленным носом.
Парень не запирался. Да, он продавал хлебные карточки. Но это карточки семьи. И он требовал, чтобы дежурный немедленно позвонил его отцу!
— Ты не кипятись! — спокойно говорил дежурный. — Позвоним, если надо будет. Ишь ты, он свои карточки продавал. А ешь ты чего, а твоя семья что ест?
— Не ваше дело! Последний раз я требую, чтоб позвонили отцу, — настаивал парень. И к Алеше: — Ты мне еще заплатишь за костюм!
— Жди, получишь!
Когда же Алеша появился в милиции на следующий день, дежурный, который снимал допрос, недовольно сказал:
— Влип я с тобой. Карточки действительно оказались у него свои. А ты в драку полез.
— Папы его испугались? Конечно, он вам наговорит.
— Не болтай лишнего!
Алеша хотел повидаться с Марой. Конечно, он понимал, что прежних отношений между ними не будет. Много пролетело времени.
И все-таки Мара была ему нужна. Она была его довоенной юностью. И если даже Мара — придуманная им самим легенда, все равно она близка и дорога Алеше.
Саманного барака, где Мара жила у Жени, не оказалось. Во время одного из обильных летних ливней барак раскис и завалился, и о его обитателях никто в соседних бараках ничего не знал.
Тогда Алеша пошел к Мариной матери. Знакомой тропкой он спустился с горки к арыку, возле которого в прошлогодних стеблях полыни и мальв стояли кряжистые тутовые деревья. Их не срубили на дрова, потому что от них, живых, больше пользы. И, словно в благодарность за это, — они выросли, раздались вширь и дали от корней побеги. А за арыком начинались огороды, разрезанные на участки самой причудливой формы. По межам лежали серые камни, и лишь кое-где поднимались тоненькие прутики тополей. Каждый клочок земли здесь кормил людей.
Как когда-то давно, дверь Алеше открыла мать Мары. На этот раз она приняла Алешу за почтальона. Когда он ступил на порог, протянула к нему дряблую руку.
— Наконец-то пришло. Почитаем, что он пишет. Сколько времени не было весточки! — озабоченно говорила она. — Я думала, он совсем позабыл меня.
Удивленный Алеша намеревался уйти, поняв, что она не в себе. Но женщина, разглядев звезду на пряжке Алешиного ремня, сказала:
— Вы военный, а мне показалось, что почтальон. Я жду письма от Бориса и всех принимаю за почтальона. А вы присядьте на лавку.
Алеша прошел к окну и сел. Он думал, кто же такой Борис. Что-то Мара ничего не говорила о нем.
Алеша вспомнил, что Борисом звали отца Мары. Но ведь он погиб в боях на Дальнем Востоке. Значит, женщина ждет писем, которые никогда не придут.
Ни о чем больше не спрашивая Алешу, она переставила со стола на подоконник жестяную ржавую баночку с табаком, свернула себе самокрутку костлявыми, крючковатыми пальцами, подала клочок газеты Алеше. Он тоже закурил, и некоторое время они молчали, попыхивая крепким, забористым дымом.