Три весны
Шрифт:
— Да, ты хорошая, Мара.
Взгляд ее ожил, и она сказала:
— Теперь дай мне руку, — она взяла его руку и сунула себе в вырез платья.
Заметив людей на тротуаре, Алеша тихонько высвободил руку. А Мара по-своему поняла этот жест.
— Значит, не нравлюсь?.. Я не сержусь, Алешенька. Может, ты и прав, что не хочешь меня, после Вершинского. Потом ведь ты идешь со мной, а думаешь о ней. Я чувствую это…
Он проводил Мару, дав себе слово никогда больше не бывать у нее.
Мысль о поездке в Сибирь, которую он высказал совершенно случайно, с каждым днем все больше преследовала его.
«Уеду в Красноярск. Спишусь с Ваньком и уеду. По крайней мере, не буду сидеть на иждивении отца и Тамары. Нужно обязательно поговорить с отцом. Сколько уж времени живу дома, а не говорил толком. Отец посоветует, как лучше поступить».
Алеша не мог мириться с людской подлостью. Подлость, она даже формулу себе выдумала оправдательную: «Война все спишет». Делай, мол, что хочешь, живи, как хочешь, без оглядки.
Алеша всегда считал, что подлецов нужно выводить на чистую воду. Но вот он попытался уличить жулика, и ничего не получилось. У жулика нашлось оправдание. Жулика не возьмешь голыми руками.
И все же нужно бороться. Что и говорить, трудно Алеше в этой борьбе. Он ведь один на один с таким зубром. А если бы партийным был Алеша? Или работал в газете? Тогда он показал бы жулику! Он написал бы фельетон в стихах, который читала бы вся республика, а может, даже и вся страна.
И Алеша на минуту представил себе, как бросаются к киоскам тысячи людей. Они берут газеты, читают фельетон Алексея Колобова, смеются, негодуют и требуют призвать к ответу спекулянта хлебными карточками. А фельетонист уже готовит материал против морального облика артиста Вершинского, пьяницы и многоженца. Как бы вытянулась рожа у Вершинского, узнай он о фельетоне! Но ничего поделать уже нельзя. Статья печатается и завтра появится в газете. И, может быть, первым прочитает ее директор типографии, который так душевно обошелся с Алешей, и пожалеет директор, что не принял Алешу в наборный цех.
Но мечты останутся мечтами. Не писал Алеша статей, и поэтому не работать ему в редакции. Стихи — другое дело. Впрочем, можно попробовать сочинить статейку. Для себя. В газету нести не следует.
В воскресенье утром Тамара ушла на базар, а отец с сыном принялись варить гороховый суп. Купил все же концентратов Алеша и, кроме того, достал скотских костей. Мяса на костях, конечно, не было, но варево покрывалось желтыми блестками.
Помешав суп большой деревянной ложкой, отец удовлетворенно крякнул и полез в карман за кисетом. Первая цигарка за все утро. Самосад в мешочке над кроватью кончался, и отец растягивал его, как мог. Курил он сейчас почти одну бумагу и докуривался до того, что неизменно обжигал губы.
Левая рука у отца, что была покалечена в первую мировую войну, плохо слушалась, когда он крутил цигарку. И Алеше хотелось помочь отцу, но отец ни за что не согласился бы на это. Он все делал сам.
Момент для того, чтобы начать разговор, был подходящий. Отец никуда не собирался, и когда он задымил самосадом и сизые струйки потянулись к приоткрытой дверце печки, Алеша спросил:
— Папа, ты считаешь, что правильно жил?
Вопрос удивил отца. Он серьезно посмотрел на Алешу, задумался и произнес негромко:
— Как тебе сказать… В целом — правильно, но ошибки конечно, были. И даже значительные.
— А почему ты снова не вступишь в партию?
По морщинистому лицу отца пробежали тени. Он нахмурился, глядя в огонь, сказал глухо:
— Меня не примут.
— А если приняли бы, пошел? Вступил бы в партию? — допытывался Алеша.
— Нет, не пошел бы, — твердо проговорил отец.
— Но почему?
— Ты хочешь знать правду?
— Да, только правду, папа. Для меня это очень важно. Ты сам не представляешь, как важно!
На этот раз отец бросил окурок в огонь прежде времени. И круто повернулся к Алеше:
— Тогда слушай. Я до сих пор считаю, что не нужно было выселять столько людей с родной земли. И середняков кое-где прихватили.
— Но ведь это были перегибы, — возразил Алеша.
— Да, перегибы.
— А партия?
— Партия осудила их. Это я понимаю. А вступать в партию я уже стар.
— Да что ты, папа! Вступают и постарше тебя.
Отец рассмеялся, запустил руку в Алешины вихры:
— Нет, сынок. Потом ведь упрекнут, что смалодушничал, когда кулаку бой давали.
— А если я уеду в Сибирь?
— Что? Надоело здесь? Но почему в Сибирь?
— Просто так. Нравится мне там.
— Жить-то где станешь? Сразу и решил?
— Да.
— А ты подумай хорошенько.
— Не хочешь, чтоб я ехал? — Алеша потупил взгляд. — Если что-то будет не так, вернусь.
Отец вздохнул:
— Смотри. А как насчет учебы? Что-нибудь думаешь?
— Буду учиться, папа. Работать и учиться, — горячо ответил Алеша. И почувствовал жалость к отцу и Тамаре, которых скоро покинет.
Майор из военкомата прислал записку, в которой сообщал, что есть должность кладовщика на овощном складе. Зарплата невелика, но торг имеет столовую.
Как ни заманчиво было это предложение, оно не поколебало Алешиного решения. Он ждал лишь пенсии за очередной месяц, и когда ее получил, пошел сниматься с военного учета.
— А, гвардии лейтенант, — радостно встретил его майор. — Присаживайся, голубчик. Местечко я тебе отыскал отменное. Валяй в торг. Я позвоню.
Алеша рассказал, зачем он явился в военкомат. Майор поморщился:
— Чего это ты придумал! Фантазируешь и так далее. Сибирь… Война-то ведь вот-вот кончится. И заживем, как положено. Да разве можно равнять такой город с Сибирью! Тут тебе и фрукты, и теплынь такая, а что в Сибири? Снега да морозы. Может, там девушка у тебя? Или кто еще?
— Никого нет.
— Так чего ты мне, голубчик, голову морочишь. Иди в торг, — майор весело подмигнул.
— Но я уезжаю. В город Ачинск.
Майор не сказал больше ни слова. Взял военный билет, сходил куда-то, пожал Алеше на прощание руку и принялся перебирать папки с личными делами. Видно, сердился он, что понапрасну старался, подыскивая Алеше подходящее место.