Три Ярославны
Шрифт:
— А известны истории случаи, — сдерживая гнев, отвечал Ярослав, — когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?
Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:
— Хорошо, хорошо... Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берём её обратно!
— Стыдно вашей святости! — Ярослав медленно отходил от гнева. — Анна ещё дитя малое!
— Именно поэтому, — подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, — ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе
— Особа будет, — недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: — Янку!
«Янку, Янку»... — тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.
При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел её весьма кисло и неуверенно кашлянул:
— Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость... но нельзя ли при этой особе... иметь ещё одну охранительную особу, ибо... Ибо...
— Можно, — понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: — Отрока Злата сюда!
За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.
Митрополит Феопемпт вошёл в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол чёрный кипарисовый посох и опустился в кресло.
Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:
— Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?
Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.
— Условия брака уже оговорены... Не хочет Ярослав слушать наших советов.
— А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?
— И о греческом огне, и об адском пламени... — Митрополит устало махнул рукою. — Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плёл свои сети в Месопотамии, сегодня — на Руси, а завтра уплывёшь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь... Всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи... Далее иноки одолеваемы плотскими желаниями... грешно возлюбив княжён своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика — не моё дело!
Глаза Халцедония холодно блеснули.
— Политика священной Византии, — произнёс он, — дело каждого из её подданных.
— Это истинно, — поспешил согласиться Феопемпт.
— И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. — Халцедоний поднялся и, по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбуждён, закружил по горнице. — Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир. И я, Халцедоний, сам — это оружие!
Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.
— И большое приданое выторговали франки? — спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.
— Не менее чем на тридцать тысяч динариев...
Халцедоний щёлкнул языком:
— Что она, так нехороша собой, юная княжна?
Феопемпт пожал плечами:
— Ей нет ещё семнадцати... и росла она с братьями... Кто мог разглядеть в ней красоту?
— Но как же... — начал было Халцедоний и вдруг смолк, осенённый мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. — Постой... а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..
4
В седмицу 4 по Пятидесятнице,
в Царьграде
Логофет Лихуд, обнажённый, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:
— «... на условие епископа включить в приданое мощи Святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы...»
— Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай.
— «...а также мехов и монет, в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда моё донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечёт её. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными, обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться...»
Лихуд поморщился — сипенье нотария стало ему невыносимым — и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался.
— Платье, — приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. — А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина.
— Благочестивый Лихуд! — в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его.
Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов.