Три Ярославны
Шрифт:
Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лёг.
— Нотария, — приказал он.
— Нотарий только что ослеплён, — доложил веститор. — По приказу этериарха.
Лихуд снова недовольно поморщился:
— Но мне теперь нужны его глаза, а не голос. Пришлите зрячего.
Спустя мгновение явился другой нотарий и уселся наготове с восковой дощечкой.
— «Святейший император, — продиктовал Лихуд, — рассмотрел... рассмотрел, — повторил он, — эпистолию своего тайного
5
В седмицу 6 по Пятидесятнице,
на день равноап. Ольги
Посольство медленно двигалось на запад по дороге, едва заметной среди пожжённых солнцем трав.
Впереди, как всегда, трусил на муле епископ Роже, за ним ехали Бенедиктус и рыцари. Со скрипом тянулись телеги с припасами и провиантом, — их, никем не понукаемые, тянули коротконогие степные лошадки. Зато третий возок был затянут паволокой и окружён плотным строем пеших воинов. Иногда на ухабах в нём глухо позвякивал металл, и лица воинов становились тогда ещё суровее от сознания высочайшей ответственности.
За воинством катилась устланная сеном и мехами повозка, и в ней с шапкой черешни сидела улыбающаяся Янка. Норовя ухватить выбившийся клок сена, за повозкой шёл могучий конь, и на коне высился не менее могучий седок без шапки. По тому, как преданно глядел отрок на Янку, в нём можно было признать Злата, да так оно и было.
Проедет и эта повозка, поклубится за нею пыль, и некоторое время дорога будет пуста, но потом лягут на неё ещё две тени, и прежде, чем появятся последние, отставшие путники, мы услышим голос.
— «Бонжур» — так здороваются франки днём, — говорил Даниил. — «Бонсуар» же говорят вечером. Повтори.
Анна сидела боком на белой кобылке, а Даниил шёл рядом, придерживая лошадь под уздцы. Он загорел в дороге, и походка его была лёгкой.
— Бонжур... бонсуар, — сосредоточенно повторила Анна, хмуря те места, где у всех, кроме рыжих, находятся брови.
— Письменно к королю обращаются: сир...
— Сир, — повторила Анна.
— Но устно лиц королевского звания надлежит именовать «вотр мажесте» — ваше величество. Священников франки называют «ваша святость», рыцарей — «ваша честь». Герцоги и графы именуются «светлостью», вассалы же зовут их — «мой сюзерен».
— Зачем столько названий? Не проще ли называть всех — «господин»?
— Дело не в словах, Анна, — терпеливо объяснил Даниил, — а в сути вещей. Титул напоминает каждому о его назначении: рыцарь сражается за короля, священник молится за него перед Всевышним, крестьянин трудится на ниве, чтобы пропитать их.
— А король?
— Король отвечает перед Богом за всех.
— А королева?
— Она украшает его престол, — ответил Даниил, но Анна осталась неудовлетворённой ответом.
Немного поразмыслив, она покачала головой:
— Но королеве тоже могут прийти государственные мысли! Ну, например, я скажу: вотр мажесте, у франков хорошие мечи, ценятся дороже арабских, мне Шалиньяк сказывал. Почему бы не послать торговых людей на Русь? А с Руси они привезут мёда, мехов... яблок и орехов из нашего сада в Берестове...
Даниил, сдержав улыбку, стал подбирать поводья, но Анна смотрела на него требовательно, ожидая ответа.
— Боюсь, король ответит, что это не твоё дело, Анна, — отозвался Даниил. — Государственные дела решают мужчины.
Анна дёрнула плечом и хмыкнула несогласно.
— Если король так ответит, он глуп, — заявила она. — Разве отец не советовался с матерью, когда Эймунд хотел увести варягов из Новгорода?.. Нет, — убеждённо сказала Анна, — король ответит: ты молодец, Анна, и я обязательно сделаю, как придумала моя... Как он обратится к королеве?
— Он скажет: ма шер, мой друг.
— Ма шер, — повторила Анна. — Мон шер — я скажу королю... А как я обращусь к наследнику?
Ответа не было, и Анна поворотила лицо к монаху:
— Даниил! Как называют наследника престола? — Даниил продолжал молчать, медля с ответом. — Ага, умный Даниил! Вот, наконец, и ты чего-то не знаешь!
Печальная улыбка тронула губы Даниила.
— Наследника ты назовёшь просто — «мои фис». Мой сын...
— Сын, — повторила Анна, удивлённо вслушиваясь в это знакомое, но внезапно наполнившееся для неё новым смыслом слово. — Мон фис... — И сложила фразу: — Бонжур... мои фис!..
Между Янкой и Златом тоже происходила в это время поучительная беседа:
— Не греет, да светит — что такое? — спрашивала Янка.
— Огниво? — отзывался Злат и вытирал взмокший лоб платком.
Янка щурила глаза:
— Нет!
— Глаз кошачий?
— Почему глаз? — сплёвывая черешневые косточки, смеялась Янка.
— Ночью светит... Янка! — взмолился Злат, показывая платок, весь стянутый узлами. — Я уже шесть раз отгадал, и вот ещё — два... Человек не камень, терпит, да и треснет!
— А уговор — дороже денег! — отвечала Янка. — Отгадаешь столько загадок, сколько платок узлов вместит, ещё раз поцелую. Лучше смекай.
— Доспех? — безнадёжно спросил Злат.
— Нет! — веселилась Янка. И даже печальный рыцарь Ромуальд, ехавший неподалёку, прислушивался к их разговору с подобием улыбки.
И к вечеру жара не унялась, только дорожная пыль всё гуще оседала на возах, конях и одеждах путников.
Анна ехала теперь в повозке; опершись локтями о мех, она читала толстое, с жемчужным шитьём и золотыми застёжками Евангелие. Рядом с прежней беззаботностью сидела Янка, только теперь её рот и руки нашли другое занятие: Янка грызла подсолнухи. Даниил следовал за повозкой на лошади.