Три заповеди Люцифера
Шрифт:
— Хм, имя редкое. Будут ещё сюрпризы?
— Возможно.
— А в каком Вы, Кантемир, звании? Не удивляйтесь, Вас просчитать несложно.
— Не могу не удивляться Вашей проницательности, Роза, а что касается звания, то оно соответствует специальному званию нашего Премьера. Документы показать?
— Обойдёмся без формальностей. Итак, Кантемир, Вас интересуют последние дни Зинаиды? К сожалению, утешить Вас мне нечем.
Дальше последовал тридцатиминутный монолог, после которого Кантемир должен был раз и навсегда поверить в то, что его бывшая возлюбленная — ветреная и морально распущенная особа, не достойная его переживаний.
— Не рвите себе сердце, — проникновенно произнесла Штерн, и как бы невзначай положила свою ладонь поверх руки мужчины. — Эта женщина была не способна оценить Вас по достоинству. За день до смерти я видела из окна, как она привела к себе малолетку!
— Кого? — удивился Кантемир.
— Возможно, это был и не малолетний мальчик, но юноша был явно моложе её лет на семь. Смазливый такой парнишка с томным взглядом и копной вьющихся волос. Такие нравятся зрелым женщинам, но, к сожалению, большинство из них альфонсы.
— Роза! — выдохнул гость. — Умоляю Вас, опишите этого юношу как можно подробней! Возможно, это тот самый негодяй, из-за которого моя семейная жизнь потерпела фиаско.
Память на мужчин у Розы Абрамовны была замечательной, поэтому она не только подробно описала облик Зинкиного ухажёра, но и то, во что он был одет.
— Это он? — не веря своей удаче, спросил Кантемир и развернул перед Штерн ксерокопию портрета, написанного Манечкой Поливановой.
— Клянусь собственным здоровьем — одно лицо! Во всяком случае, сильно похож.
— Роза, а Вы об этом кому-нибудь ещё, кроме меня и следователя, говорили?
— Следователю я об этом не говорила. В тот день была такая суета! В общем, об этом знаете только Вы и я!
— Умоляю Вас, не говорите об этом никому!
— К чему такая секретность, милейший?
— Боюсь, что если он узнает о том, что я его ищу, то забьётся в какую-нибудь потайную нору, где я его не достану!
— Бросьте, молодой человек! Всё это пустое. Никакая женщина не стоит того, чтобы ради неё жертвовали карьерой. В этом мире найдётся много женщин, желающих Вас осчастливить. Вы ещё найдёте свою единственную и ненаглядную!
— Простите, но воспользоваться вашим советом мне не позволяет честь офицера. Я не могу жить опозоренным. Прощайте! — и Каледин, галантно поцеловав руку женщине, щёлкнул каблуками итальянских туфель так, что закачались накомодные слоники, после чего гордо удалился.
— Ах, какой мужчина! — глядя Каледину вслед, вздохнула Майская Роза. — Ну настоящий полковник!
Глава 10
г. Санкт-Петербург. Весна 18** года.
Из дневниковых записей г-на Саратозина
В начале мая 18**года в нашу Альма Матер пришло известие, которое возбудило сердца и умы студиозов не хуже бутылки шампанского: нашу медико-хирургическую академию Высочайшим Указом преобразовывали в Военно-медицинскую академию. Все слушатели считались призванными на военную службу и отныне именовались кадетами. Впрочем, этого можно было избежать, подав рапорт на имя начальника академии об отчислении, или о переводе в Московскую медицинскую академию. Некоторые студенты именно так и поступили. Лично я не собирался покидать стены этого достойнейшего из учебных заведений, и перспектива стать армейским лекарем меня нисколько не пугала. У всех нас перед глазами был пример для подражания — карьера военного врача Якова Васильевича Виллие, ставшего впоследствии личным медиком Александра I. Наш курс отнесли к военно-морскому ведомству и оставшийся год из нас стали готовить судовых врачей. Сроки обучения тоже изменились, и все кадеты вместо четырёх лет обучения должны были пройти пятилетний курс, по окончанию которого нам надлежало получить из генеральских рук начальника академии кортик и погоны лейтенанта флота Российского.
За свою короткую жизнь я никогда не видел моря. Детство я провёл в Саратовской губернии среди степей, где единственной водной артерией была Волга. Как и все мальчишки, я научился хорошо плавать, и воды не боялся, но по приезду в Петербург, впервые увидев Финский залив, был неприятно поражён. Был дождливый ветреный день, и штормовая волна с шумом накатывала на пустынный песчаный берег, грозя смыть с него в пучину всё живое. В тот момент, глядя на свинцовые волны, я не подозревал, что мне придётся свою дальнейшую судьбу связать с морем. Меня не страшила перспектива окончить существование в морской пучине. Я твёрдо верил в провидение, и знал, что мой Тёмный Покровитель не оставит меня, где бы я ни был.
Всё продолжалось, как прежде: я ходил на лекции, с удовольствием посещал практические занятия, просиживал до позднего вечера в библиотеке, и в целом был доволен судьбой. Принадлежность к военной службе, конечно, коснулась быта и распорядка жизни слушателей, то есть кадетов, и теперь все бывшие студенты, надевшие военную форму, жили в казарме, но выпускного курса, на котором я имел честь состоять, нововведения не коснулись. Наш выпускной курс в отличие от остальных слушателей, гордо именовали гардемаринами, и нам разрешалось проживать, как и прежде, на съёмных квартирах вне стен военно-медицинской академии, при условии, что поутру мы должны являться без опозданий на построение. Покидать академию теперь разрешалось только после вечерней молитвы.
Вместе с ограничением свобод весёлого, но вечно голодного студенчества, были в преобразовании академии и положительные моменты. Так, все кадеты брались на «полный кошт» — то есть на полное довольствие, как вещевое, так и хлебное. Для многих студентов из бедных семей это было спасением и возможностью продолжить дальнейшее обучение.
Вместе с тем поступить в военно-медицинскую академию теперь стало гораздо сложнее, чем в вольготные времена моей студенческой юности. Отбор кадетов стал таким же строгим, как и в любое другое военное училище, поэтому, кроме желания стать военным врачом, требовались рекомендация и поручительство высокопоставленных лиц.
Я был горд собой, пока однажды утром не проснулся с мыслью, от которой меня бросило в холодный пот. Я сидел на кровати, свесив ноги, и тупо глядел в окно, где тяжело и неохотно зарождалось утро нового осеннего дня.
Корабль! Как же я раньше не додумался, ведь корабль в море — это не Невский проспект, с которого можно сойти в любой для тебя момент. На корабле вместе с капитаном, офицерами и матросами будет около полусотни человек, и среди них ни одной женщины! К тому же корабль — это ограниченное пространство, где каждый человек на виду. И что же мне прикажете делать, если во время плаванья у меня случится очередной приступ, и я буду как безумный метаться по каюте, ища выхода своей неуёмной энергии, своему таинственному дару?