Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография
Шрифт:
Важным оставалось и мнение Максима Горького, проживавшего тогда в Италии. Примерно 10 декабря Сталин написал ему — весьма дипломатично, в дружеском тоне, осторожно затрагивая те струны, которыми восхищался буревестник революции: «Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о „крахе“ СССР. Этим они не изменят ни на иоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше „убогой“ России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия». Ах, как Горький хотел слышать нечто подобное! Причем репутации «аллилуйщика» у Сталина не было, поэтому писатель, скорее всего, мог ему поверить. Поведал он Алексею Максимовичу и о смягчении приговоров осужденным по делу «Союза инженерных организаций» («решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет»). Это тоже могло порадовать классика. А в финале рассказал о главном: «15-го созываем пленум ЦК. Думаем сменить т. Рыкова. Неприятное дело, но ничего не поделаешь: не поспевает за движением, отстает чертовски (несмотря на
160
Новый мир, 1997, № 9, с. 83.
Максим Горький и Г. Г. Ягода. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1656. Л. 9]
Сталин отлично понимал, что Горький симпатизирует Рыкову, переписывается с ним. Знал, что новость об отставке Алексея Ивановича может стать для «капризного» писателя ударом, может даже бросить тень на его отношение к советской реальности. И потому рассказал ему о планах пленума заранее, то есть сугубо доверительно, в той манере, которая писателю нравилась. Это могло польстить Горькому. И, надо сказать, во многом генеральному секретарю удалось достичь задуманного. Алексея Максимовича увлекла идея усиленной индустриализации, идея слома того уклада русской жизни, к которому Горький относился с ненавистью. При этом он — человек далеко не прямолинейный — продолжал сочувствовать Рыкову, как, впрочем, и Бухарину, и Ягоде. Одновременно Горький писал пьесу «Сомов и другие» — о вредителях в советской промышленности — и делом «Союза инженерных организаций» интересовался не только из соображений человечности, но и за-ради писательской кухни. В переписке со Сталиным и Ягодой он проклинал «негодяев-вредителей», а в газетах выступал со статьями, в которых призывал отказаться от излишнего гуманизма по отношению к таким врагам. Косвенно драма «Сомов и другие» (хотя Горький и не стал отдавать ее театрам) помогла Сталину в его борьбе с Рыковым и апологетами умеренной политики [161] .
161
Первая публикация этой пьесы состоялась уже после смерти Горького, в 1941-м. Чуть позже началась и ее сценическая судьба. Но и в 1930-м готовность Горького писать о процессах против «Промпартии» с позиций, близких сталинским, оказалась немаловажной.
Пленум, который готовили на редкость тщательно, в итоге перенесли еще раз — на 17 декабря — и придали ему статус объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Первые дни работы крупного партийного форума вроде бы не предвещали смещения председателя Совнаркома. Только 19 декабря проявились тревожные для Рыкова признаки: во время его выступления в прениях по докладу Куйбышева о контрольных цифрах на 1931 год ему пришлось выслушать несколько резких реплик — в основном с требованиями покаяться. Аудитория явно показывала, что Рыков стал для ЦК чужаком. Алексей Иванович снова и снова упрямо говорил о своей приверженности генеральной линии партии, но спасти ситуацию уже не мог.
Незавидную роль буревестника на этот раз взял на себя давний критик председателя Совнаркома Куйбышев, твердо заявивший о недопустимости сохранения Рыкова на высоком посту: «То обстоятельство, что тов. Рыков не стал в ряды активных борцов за генеральную линию, не стал борцом против системы взглядов, вредность которой он сам признал, показывает, что такая щелка есть, пока тов.
Рыков возглавляет соваппарат… Так дальше продолжаться не может». Тут уж даже товарищи из глубинки, не посвященные в планы Сталина, всё поняли. И уже никто не удивлялся, когда могущественный генеральный секретарь ЦК Компартии Украины Станислав Косиор предложил освободить Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома СССР и члена Политбюро, утвердив новым председателем СНК Молотова, а членом Политбюро Орджоникидзе. Слова Косиора, что при Рыкове партия и правительство не могут быть единым кулаком, прозвучали веско. Его предложения приняли единогласно. Все прошло буднично, слаженно, как по маслу, без прямого участия Сталина и даже Молотова. За один день — 19 декабря 1930 года. День, полностью изменивший судьбу Рыкова. В 1931 году началась его третья жизнь — не просто второстепенного руководителя, но обреченного. Обреченного на критику и — в конечном итоге — устранение из партии. Тогда Рыков считал, что возможны и другие варианты — включая поражение группы Сталина. Но история выбрала сценарий, в котором после смещения с поста председателя Совнаркома Алексей Рыков начал превращаться в парию. Формировалось новое руководство Совнаркома, которое можно условно назвать правительством Молотова — Орджоникидзе.
Та самая речь Косиора. 19 декабря 1930 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 453. Л. 194]
Но уход Рыкова с ленинской должности нельзя объяснять только раскладом сил в политической борьбе и усилением группы Сталина, которой в 1930 году уже не требовались союзники с правого (как и с левого) фланга. Вместе с Рыковым проиграла сама идея НЭПа, становившаяся все более непопулярной
Народный комиссар социального обеспечения РСФСР Иосиф Наговицын. 1931 год [РГАКФД]
В отставку «ушли» не только Рыкова, но и рыковцев. Система исполнительной власти поменялась кардинально. И по духу, и по кадрам. Управляющего делами Совнаркома Николая Горбунова, который занимал эту должность с ленинских времен, сменил Платон Керженцев. Усилил свое положение Анастас Микоян. При Рыкове он возглавлял Наркомат внешней и внутренней торговли, который теперь реорганизовали в более мощный Наркомат снабжения.
Из рыковских выдвиженцев портфель наркома сохранил, пожалуй, только Иосиф Алексеевич Наговицын — личность, на первый взгляд, малозаметная, но для советского правительства тех лет характерная. Потомственный крестьянин, участник революции 1905 года, проведший несколько лет в эмиграции, после 1917 года он показал себя дельным администратором. Некоторое время работал в Наркомпросе: возглавлял Совет по просвещению национальных меньшинств. В 1926 году, с согласия Рыкова, стал наркомом социального обеспечения РСФСР. В то время Наговицыну не было и сорока, но он страдал от болезни легких и нередко отбывал в отпуска на лечение. При этом ему удалось сработаться и с Рыковым, и с Молотовым, и с Сырцовым, и с Сулимовым — и Наговицын удержался на своем посту до 1937 года, когда Совнарком РСФСР уже возглавлял Николай Булганин. И формой отставки стал не расстрел, а смерть в комфортабельном санатории «Горное солнце» в Мисхоре, от туберкулеза. Редкий случай для этого поколения наркомов — для тех, на кого делал ставку Рыков.
Константин Симонов на склоне лет основательно анализировал ту ситуацию: «Я был забронирован от этого мыслями о Красной Армии, которая в грядущих боях будет „всех сильнее“, страстной любовью к ней, въевшейся с детских лет, и мыслями о пятилетке, открывавшей такое будущее, без которого жить дальше нельзя, надо сделать все, что написано в пятилетнем плане. Мысли о Красной Армии и о пятилетке связывались воедино капиталистическим окружением: если мы не построим всего, что решили, значит, будем беззащитны, погибнем, не сможем воевать, если на нас нападут, — это было совершенно несомненным. И, может быть, поэтому, когда я слышал о борьбе с правым уклоном, кончившейся в тогдашнем моем представлении заменой Рыкова Молотовым, то казалось ясным, что с правым уклоном приходится бороться, потому что они против быстрой индустриализации, а если мы быстро не индустриализируемся, то нас сомнут и нечем будет защищаться, — это самое главное. Хотя в разговорах, которые я слышал, проскальзывали и ноты симпатии к Рыкову, к Бухарину, в особенности к последнему, как к людям, которые хотели, чтобы в стране полегче жилось, чтоб было побольше всего, как к радетелям за сытость человека, но это были только ноты, только какие-то отзвуки чужих мнений. Правота Сталина, который стоял за быструю индустриализацию страны и добивался ее, во имя этого спорил с другими и доказывал их неправоту, — его правота была для меня вне сомнений и в четырнадцать, и в пятнадцать, и в шестнадцать лет» [162] . Симонов — замечательный мемуарист, но нужно иметь в виду и его особенности. Сын генерала, потомственный дворянин, с трудом (и в то же время — молниеносно) пробивавшийся ввысь в советское время, он в то время искренне верил в сталинские идеалы. Но о «нотах симпатии» к Рыкову и Бухарину Симонов упомянул не зря (и не единожды): без ностальгии по «правым» тогдашняя общественная жизнь не обходилась. Со старым образом жизни, с НЭПом, с рыковским правительством прощались болезненно. Сталин в то время предлагал более суровый (а для молодых комсомольцев — более романтичный) путь к социализму, предлагал новый виток классовой борьбы. Молодым, амбициозным это нравилось, а о противоположных настроениях свидетельствует ходившая в те годы политически взрывоопасная частушка:
162
Симонов К. М. Истории тяжелая вода. М., 2005, с. 303–304.
Нельзя сказать, что так думали и пели миллионы. Скорее всего, эти нехитрые строки написал какой-нибудь небесталанный (но благоразумно оставшийся безымянным) противник Сталина и сторонник Алексея Ивановича — возможно, знавший его по работе, высоко ценивший его. Или выучившийся крестьянский сын, с детства слышавший, что председатель Совнаркома Рыков смягчил жизнь мужику-хлебопашцу. Будем откровенны: такие частушки случайно не появляются.
Председатель СНК СССР и СТО СССР Алексей Рыков (1924–1929 годы) [РГАКФД]
И не случайно, если приглядеться, в середине 1930-х Сталин во многом обратится к «линии Рыкова» — по крайней мере, в пропаганде. Он взял на вооружение то, что еще недавно считалось мещанским, а то и мелкобуржуазным пережитком, бесконечно чуждым новому обществу. Новым лозунгом дня тогда стали слова «Жить стало лучше, жить стало веселее». Мороженое и шампанское в парках, котлеты в тесте из американских машин, привезенных Микояном, первые чемпионаты страны по футболу, кинокомедии на экране… Он предлагал народу «красивую жизнь по-советски». Конечно, красоты и мороженого на всех не хватало. Но в Москве и в некоторых других крупных городах предвоенные годы запомнились как кратковременное счастье после многих лет лишений.