Три жизни
Шрифт:
Значит, допиваю стакан, а тут дверь у избы налево — и на пороге председатель сельсовета Татьяна Максимовна Никитина и главный зоотехник Анна Ивановна Казакова, обе женщины. Увидел их — и вино мне не вино. Ну, думаю, неужто ты, Молоков, чего-то накуролесил? Думаю и вспомнить не могу, балда балдой, однако какую-то вину чую за собой.
— Алеша, — зовут меня они. — Выйдем на улицу.
Я армянам: «Пейте, робята, за меня и за себя», а сам на улицу. Чему быть — тому не миновать, думаю. Вышагнул за порог, а женщины мне:
— Алеша,
Сел я в председательский «газик», тепло мне и в сон склонило незаметно. И не проснулся бы долго, опять же они будят:
— Вставай, Алеша, приехали!
Глядь из кабинки — лес да кусты, избушка какая-то. «Где я?» — спрашиваю у женщин.
— На работе, Алеша! — смеются они. — Пасти молодняк будешь, полно тебе гулять, поить кого попало и себя губить. Иди в избушку, отдохни. Скоро телят должны пригнать, тогда и гурт примешь.
Сказали так-то и угнали на «газике». А у меня так муторно, так муторно на душе, и пересохло все нутро, и лихотит с чего-то. Известно, с пьянки. В нагрудный карман сунулся, пятнадцать рублей — десятка, тройка и два рубля. «Смотри-ко, не вытащили женщины! — подивился я. — Стало быть, доверяют мне».
Чего делать? Попить охота, не из лывины же и не из реки мутной пить. Охота квасу или сыворотки, шибко хорошо одавляет похмелье.
— Не спите, ребята? — приподнялся Молоков на локтях. — А не мешаю я вам?
Пайвин чего-то хотел сказать, но гости опередили: в три голоса попросили рассказывать дальше.
— Соображаю, значит, где-то все равно поблизости деревня есть. А раз деревня, то и лавочка.
Пошел туда — конец, сюда — конец. Везде вода, озеринки калачами, река. Да чего же это?! Залив какой-то… Должна же суша быть.
Промеж кустов двинул и верхом выбрался на степь, а за ней деревня и церковь белая-белая. Церковь, конечно, мне ни к чему, мне лавочка нужна.
Захожу в деревню — улицы зеленые и чистые от конотопа, дома светлые и справные. Выбрал я один и постучал в воротца. Открывает их девушка. Вижу, молодая, еще не замужем, по соотношению к человеку — городская.
— Вам чего, дяденька? — вежливо спрашивает она.
— Да кваску или сыворотки, — отвечаю.
— С похмелья? — а сама так душевно улыбается.
— Аха, девушка…
Вынесла она, мне трехлитровую банку с квасом, хватанул я ее всю, и… срам какой! — вывернуло мое нутро, прямо тут же, всего-то и успел к пряслу отбежать, выблевал. Очистило нутро, вытер слезы и бороду, а девушка тут как тут и приветливо подает новую банку с квасом. Еще выпил и совсем отошел. Поклонился девушке в ноги и айда обратно.
Степь миновал и уж подле бора на просеке, покуда высоковольтная на деревню, вспомнил про лавочку. Вспомнил и опять чуть не выплеснул из себя квас. Ну ее, думаю, гамыру, только травить остатное здоровье. А и чего после скажут обе женщины?
К избушке подхожу — «газик» стоит, возле
— А мы ждем тебя, Алеша, — говорят мне ласково. — Вон Пайвин принял гурт, теперь твоя очередь.
Вот как я здесь и оказался. Значит, пастух я, — с гордостью закончил Молоков и принял от рыбака Левы сигарету.
Пайвин начинал уже злиться на Молокова. Ишь, растрепался придурок! Надо о деле, а он о пьянках-гулянках. Рыбаки — люди только с виду простые, а небось, кроме пацана и шофера, — начальство. Достоинство перед ними нельзя терять и замолвить самое необходимое.
Он похохотал над простодушным повествованием напарника и присел на постели у окна:
— Мы, конечно, с Алексеем Ивановичем новички, первый год тут пасем скот. Что ж, условия правления колхоза мы приняли, не жалуемся. Коровенку дойную нам дали, продукты…
Но вы поглядите, что за избушка. Ладно, уколотили потолок и стены картоном, а то ведь земля сыпалась сверху, ветер насквозь в пазы свистел. Я жену сюда намерен выписать на лето, пищу нам готовить. А разве можно женщине жить при таком очаге? Стыдно!
Голос у Пайвина зазвенел с рыдающим оттенком. Примолкшие гости ждали продолжения.
— Ладно, — спокойно произнес Александр Сергеевич. — Избушка — куда ни шло. Политический недогляд за нами. Месяц доживаем, а ни радио, ни телевизора, ни газет и журналов, а линия рядышком. Зимой в деревне агитаторы, секретарь парткома, приезжие из района только о том и твердят: «Нести политику в массы, воспитывать сознательных борцов и трудящихся». В деревне мы и без того сознательные, там и радио, и свет, и телевизор, и пресса. И кино постоянно, и народ кругом.
— Шуро, — вдруг по-домашнему перебил Молоков своего напарника. — Ну, какой же недогляд политический? Откуда сюда радио проведут, к чему телевизор, если электричества нету?
— А линия, линия-то в ста саженях от нас! — крикнул Пайвин.
— Так она же высоковольтная, Шуро. А на каждую избушку где наберется колхоз трансформаторов! Зоотехник часто бывает, беседует, книги и газеты дает. Опять же ты сам отказался от транзистора: хочу, мол в первозданной тишине жить, чтоб никаких соблазнов, чтоб в лавочку не манило. Ты же сам говорил?
— Говорил, говорил, — сердито передразнил Пайвин Молокова. — Эх, ты, Олеха! В газету, в газету надо пропечатать наше руководство.
— А какие привесы по гурту у вас за май? — спросил рыбак Лева. — Кстати, ваш товарищ совершенно правильно оценивает обстановку.
Пайвин молчит, стискивает зубы на Молокова: вякает, когда не просят, все планы у него испортил. Блажной да и только. И рассердился бы на Олеху, накричал, но черт знает, чего у того на уме. Рыбаки были-сплыли, а ему с Молоковым, пока жена не приехала, под одной крышей ночевать. Выпрыгнуть в окошко — это надо еще успеть, надо еще опередить…