Три жизни
Шрифт:
— Отстегать робятишок мы сами не хуже попа умеем, было б за дело, за пакость!
Нет, теперь если и ехать на учебу, то надо было надеяться только на себя самого. За щедрую плату Селин-старший уговорил расписать дом младшему сыну в краю Озерки, а по карнизу попросил написать (как и раньше, мужики умоляли оставить на брусе полатей или на матке избы) фамилию, имя, отчество. Плешковы вначале отнекивались: дескать, неудобно, ни к чему, однако как тут не уважить?
— Дому стоять сотни лет, нас всех не будет, но люди-то должны знать, кто украсил жилье!
Так и осталась
Два письма да карточку, где рядовой Федор Плешков снят с двумя Георгиями, и получили Григорий с Натальей от сына. Но не переставали ждать домой. А когда помирились с германцами, и установилась Советская власть, старики и подавно ожили. Вон сколько вернулось парней и мужиков с фронта. И Федьша теперь-то при народной власти будет учиться. И председатель волисполкома, когда Григорий изладил древко для красного флага, пообещал:
— Направим вашего Федю на художника учиться. Ленин за таланты из народа, поняли?
Морозовский одногодок Федора, вернувшийся в деревню на костылях, приехал к Плешковым нароком и передал поклон от Федора, сказал, что враги Советов начали гражданскую войну и сын ихний сейчас красный командир.
Вдруг, как снег на голову, появился в Макарьевке отряд белочехов. Командовал им офицер, которого на русский манер окрестили Тришкой. Зверствовал он хлеще колчаковцев: нагайкой избивал всех, кто не шел добровольно в белую армию; выслеживал «кустарников» — тех, кто скрывался по лесам от мобилизации; дознавался, у кого сыновья или родственники воюют на стороне красных.
Кто-то выдал Тришке про Федора, и пьяный белочех, размахивая нагайкой, ввалился в избу Григория Плешкова.
— Где большевик? — заорал он на стариков.
— Вон! — спокойно указал Григорий на простенок, где висела в рамке фотография сына.
— Не этот, а большевик! — взъярился Тришка. — Завтра же все отродье расстреляю!
На карнизе дома Селиных в Юровке приказал стереть надпись или же сжечь дом. Старик Селин, ползая на коленях перед свирепым чужеземцем, растирал слезы с пылью по лицу и умолял:
— Ваше благородие, счас, счас обдерем доски с карниза! Ради бога, не жгите…
Ночью красный отряд накрыл врасплох белочехов с колчаковцами и в короткой схватке уничтожил карателей. Григорий снова изладил древко для красного флага. Под таким же где-то сражался его Федор. Больше ничья поганая рука не сорвала флаг с волисполкома, уцелела и надпись на карнизе Селинского дома, да и сами старики Плешковы. Только, только… не вернулся с гражданской войны сын.
И еще осталось, пока живы села и деревни, солнечно-сказочное Федино узорье — под стать той жизни, за которую он воевал и сложил свою голову.
КРЫНКА РЖИ
К утру, когда еще не желтело ни одно окно в квадрате девятиэтажек, чисто убранные тротуары окутал застенчиво-легкий снежок. Анастасия Максимовна видела, как порхали снежинки вокруг уличных фонарей и осторожно, чтобы не разбудить зятя с дочкой (внучку к восьми часам не скоро поднимешь), собралась на улицу. Добровольно согласилась она работать дворником, хотя и пенсия у нее «потолок» — сто двадцать рублей. Нужды в деньгах нету: зять с дочерью получают вдвоем столько, что хватило бы ихней зарплаты на большую семью. Да и все у них есть в квартире, есть и машина, и гараж с овощной ямой, и сад за городом. А зять, не в пример иным, непьющий мужчина. Потому и съехались они в четырехкомнатную вместе, и все-то идет меж ними ладом, по-хорошему.
— Мама! Чего ты выдумала? — поразились зять и дочь. — Не успела заслуженно отдохнуть и… дворником. Совестно нам перед людьми, слышишь, мама!
— Детям какой стыд, ежели человек работает? — ответила Анастасия. — Да и не стул я протираю, и людям же радость, когда чистенько у домов. И не ради же денег взялась я за скребки и метлу: жителей в домах на пять деревень хватит, а ни одна душа не желает заняться уборкой. С каких-то пор за позор считают взять в руки лопату и метлу. Ведь мусором обрастем, суметов до окна первого етажа за зиму надует. Разве я по дому не успеваю?
— Полно, мама, все ты успеваешь! А есть время — читай книжки. Не для моды и красоты три шкафа напокупали мы книжек.
— А у меня и на книги хватает, и долго ли прибраться вокруг домов? Я и в девках у себя в ограде завсегда снег огребала. Тятя после бурана на крыльцо, чтобы пехлом — деревянной лопатой — ограду расчистить, а снег-то уж за тынком в огороде. Он только и руками разведет: «Опять Настя меня опередила!» — с улыбкой успокоила Анастасия своих детей. Но перестали они упрекать ее после того, как соседи — люди незнакомые, где тут узнаешь почти тысячу жителей микрорайона! — стали в один голос хвалить Анастасию Максимовну. Однажды профессор из университета пожаловал с букетом гвоздик, коробкой дорогих конфет и заграничными духами, чтобы поздравить ее с женским праздником.
— Книги-то у меня выходят научные, скучные, а то бы я вам, Анастасия Максимовна, от чистого сердца с автографом подарил, — сокрушался профессор. — Такая вы прекрасная русская женщина!
— Ну, мама, ты у нас самая знаменитая стала! — обнимали ее зять с дочерью, а внучка Маня — назвали девочку по имени давным-давно, еще в Юровке умершей матери Анастасии, — захлопала в ладоши.
Вот тогда-то перестали они стыдиться за нее, даже старались меньше загружать Анастасию хлопотами по квартире и ходьбой в магазины…
Снежок до того легкий, как будто пух из перины. Ладно, не подувает ветер, и они, снежинки, порхают к липам вдоль тротуаров. Пороша… То-то бы ей обрадовался юровский охотник Иван Васильевич! Он, когда слегла в постель Мария Семеновна — мама Насти, не раз приносил зайчатину, а то и косачей. У них ведь и вся еда — «тюря», синий кисель из крахмала насоченной на терке картошки.
Отец, Максим, по деревенскому прозвищу Филиненок, — за большие глаза и дали ему безобидное прозвание, вначале отказывался: