Триада
Шрифт:
Гады живой волной облепливают подножие чертога, потом стены, крыши и окна, забираются всё выше и выше, пока не добираются до самой последней башни. Они облизывают чертог, жадно впиваясь мордочками в каждую каплю дёгтя, давятся им, корчатся в муках, но всё едят и едят, и не могут насытиться. Потому что им вкусно.
Так хочется избежать этого зрелища, так напрягается всё тело, что Джерис дёргается что есть силы, но звенят и больно впиваются в голое тело цепи.
– И в оный день, без насилия, без принуждения, лати Фенгари осуждена на смерть. – звучит позади неё голос. – Осуждаем?
– Осуждаем. – отзываются с
Джерис кричит, и её взгляд стал мечется по сторонам, но тысячи теней всё так же плавают вокруг, мелькают и исчезают, и вновь появляются, сверкая звёздными глазами. Джерис не удаётся выхватить ни единого лица. Но эти согласные где-то очень близко, они плавают среди таких же, как и они, теней. Вторя её крику, голосят ползучие гады, воют человеческими голосами и насыщаются с ещё большим усердием.
– Осуждаем. – неожиданно для себя отвечает Джерис, и её касаются ледяные руки. Свистящий звук рассекает воздух над шеей, и упасть бы голове вниз, под ноги, в грязь, но падает она наверх. Мягко приземляется голова Джерис на тёмный свод. Он так далёк от земли, как только можно представить. Дальше и выше всех гаавунских холмов. Она ищет своё тело, но раздаётся тяжелый грохот, сотрясая всё вокруг, и рушится в той дали всё то, что взросло на скалах и то, на чём взросли сами скалы.
Падает чертог, погребая всё под собой. Он осыпается, будто пыль, и скалы под ним трескаются и крошатся с ничуть не меньшим грохотом.
Картина поплыла перед глазами Джерис, затуманенная слезой. Погребён там и палач, и осудившие её. Даже тело её теперь погребено под острыми скалами. Она погружалась всё глубже и глубже внутрь свода, или это земля отдалялась от неё. Ледяной ветер, ревущий под сводом, утих, и послышались слова:
– Головной убор снимите.
Джерис вдруг возмутилась. Её голова, отрубленная, зависла в немой темноте. Какие головные уборы?
Вдали заплясал свет. Он становился всё ярче и ярче, пока не превратился в огромный костёр, на фоне которого мелькали фигуры людей, машущих руками.
– Они принадлежность видеть хотят.
Джерис вздрогнула и вдохнула донёсшийся до неё запах костров. Кажется, фигуры у костра давно ждали повозку.
– Лучше высших не сердить, а сразу по-хорошему волос свой показывать. – сказал возница. – Бакастур не любит, когда неизвестно что-то. Так что, без этого никак.
Повозка давно уехала, скрывшись в сыром утреннем тумане. Костёр потух, но с углей, наскоро залитых водой, всё ещё струился дым и окутывал грязную табличку "Лотзо". Ветер качал эту табличку, и она, размокшая от влаги, скрипела на ржавых гвоздях. И если бы не колея на мокрой дороге, можно было бы подумать, что не бывает здесь никого вовсе, а следы от колёс – лишь знак того, что кто-то заплутал в этих лесах.
По разные стороны дороги в грязи остались следы. Одни большие, от тяжёлых сапог, другие – маленькие. Они вели в противоположную от Лотзо сторону, а потом терялись в лесу.
Из чащи донёсся звонкий звук пощёчины и эхом разлетелся меж деревьев.
– Даже не смей. Со мной. Так говорить. – сказал Таррель спокойно, хоть и жгла его изнутри обида, и надел перчатку обратно. – И только попробуй ещё раз залезть мне в карман.
Джерис стояла перед ним, схватившись за щёку.
– Чёрную свинью какой стороной ни поверни, всё равно свинья! И всё равно чёрная! – крикнула она.
– Ещё одно слово – и я оставлю тебя на той дороге. – сказал Таррель. – Ты, кажется, совсем забыла, куда идёшь и с кем. И что могла висеть в петле в Гаавуне!
Верхушки деревьев покрывал иней. Здесь всегда была холодная зима. И чем дальше в лес, тем она холоднее и мертвее. И чем громче бранились Таррель и Фенгари, тем больше пара выходило из груди каждого из них.
– А ты забыл, кому обязан тем, что кристалл лежит у тебя в кармане!
Таррель едва сдерживался, чтоб не разразиться бранью. Он развязал мешок, который наскоро собирал вчера вечером, достал оттуда плащ и кинул в ноги Джерис.
Начинался подъём. Таррель уже ходил этой дорогой. Но тогда, несколько Эгар назад, даже сам Лотзо, до которого идти часа два, был холодным и снежным. Теперь же зима отступала, будто чувствовала, что не место ей здесь, и уступала жаре Эллатоса, не справляясь с её натиском.
Никому не хотелось жить в провинции Бакастур и быть соседями старому котловану. Но теперь те, кто бежал от холода в Гаавун, стали возвращаться домой. Лотзо оживал. Холодные лапы зимы уползали туда, откуда пришли, и в лесу наступала весна – такое же странное, как и зима, явление для жителей Эллатоса, где всегда тепло от Лумтура на Севере до Гаавуна на Юге. Врата арралаков, что должны были принести Триаде вечную зиму, медленно теряли силу.
Но солнце всё ещё не хотело смотреть на проклятый Бакастур, в центре которого много Эгар назад разверзлась огромная чёрная яма, точно незаживающая язва на теле Эллатоса. Небо всегда пряталось здесь за тёмными тучами, которые только и делали, что поливали дождём или сыпали снегом.
В глазах начинало рябить. Ничего больше не было в этом лесу, кроме белого снега и чёрных деревьев. Чем дальше шли Таррель и Фенгари в гору, тем круче становился подъём, вершина которого была всё ближе и ближе. Таррель всё время останавливался и прислушивался, идёт ли за ним Джерис, и продолжал идти только тогда, когда слышал её шаги и бормотанье за спиной.
Абсолютная тишина настораживала. Было ли здесь так же тихо тогда, две сотни Эгар назад, когда из-под земли вылетели они? Или поваленные деревья, которых не меньше, чем целая половина леса, говорят об урагане, что поднялся тогда в Бакастуре и о воплях таких громких и страшных, что дрожала земля и крошились камни? Тогда они думали, что победа будет за ними. Пока не встретили того, кто в одиночку прервал их путешествие и отправил домой. Всего лишь один человек, о существовании которого они не знали, а если б знали – даже бы не пришли.
Таррель чуть не упал. Задумавшись, он не заметил, как оказался на краю обрыва. И если б не хрупкое деревце, за которое он ухватился – непременно покатился бы вниз.
Огромный котлован расстилался внизу. Он засосал в себя землю холмов, точно чёрная пасть змеи, а его дно, самый центр, испещряли шестиугольные дыры, словно соты заброшенного улья, наполненные не мёдом, а льдом. Там рождались облака. Они поднимались в небо клубами пара, а, вырастая, становились чёрными тучами. Ветер, какого не встретишь во всём Эллатосе, бушевал здесь когда-то с такой силой, что камни на склонах легли по указу его порывов узорами и волнами. Но теперь всё давным-давно стихло, и Врата умолкли вслед за их хозяевами.