Трибуле
Шрифт:
У дверей кузницы играли дети…
Женщина, молодая и толстощекая, с улыбкой смотрела на них.
Манфред позавидовал этому сельскому покою и глубоко вздохнул.
В двухстах шагах от кузницы он остановился к стоящего на отшибе домика, забравшегося до середины косогора и освещенного восходящим солнцем.
Домик был мал и привлекателен.
На первом этаже домика располагалась большая харчевня с огромным очагом, в огне которого скручивались, шипели и потрескивали засохшие виноградные лозы.
Обстановка корчмы была крайне простой, если не считать великолепного поставца, в котором хранилась
Посреди комнаты стоял стол, покрытый ослепительно-белой скатертью. На скатерти виднелись три столовых прибора, расставленных в идеальном порядке. У стола крутилась молодая, привлекательная, приветливая служанка в короткой юбке и с полуголыми руками. В трех шагах от стола пожилой человек, опустив голову на плечо и прищурив глаза, смотрел за работой служанки, или скорее изучал ее как знаток.
– Гертруда, дитя мое, большая ваза поставлена не так. Надо, чума ее побери, чтобы она хорошо смотрелась… Ее подарил нам наш добрый король Франсуа… Ах, злодейка!.. Что я вижу!.. Ты же не принесла серебряных приборов!
– Разумеется, хозяин!
– Оловянные приборы! Глупая, безмозглая, дурная девчонка!
– Глупая? – изумилась служанка.
– Да, глупая! Stulta es! [28] Но ты, квинтэссенция наивности, не знаешь, что сегодня я принимаю королей!
28
Глупая, неразумная (лат.).
– Святая Мария! – пролепетала Гертруда, то бледневшая от испуга, то красневшая, то мрачневшая. В конце концов она уронила корзинку с серебряной посудой.
– Королей! А скольких же королей? – пробормотала она.
– Королей, принцев, императоров, совершенных знатоков философии, теософии, угрюмософии, логикософии, лексикософии и вообще всех прочих наук, которые постепенно доводят людей до полного одурения… Разложи серебряные приборы, дочка. И сразу потом скажи мне о той пулярке, которую я самолично выбрал среди сотни пулярок Жюстины-фермерши… Надеюсь, ее шкурка как нельзя лучше поджарилась до отменного золотистого цвета, в меру хрустящая, а мясо сочное и надлежащим образом нафаршировано великолепными каштанами.
– Пулярка, хозяин? Что касается пулярки, думаю, господа короли и императоры будут ею довольны.
– Хорошо! А паштет из угрей, который ты готовила вчера своими пухленькими ручками?
– Он почти остыл.
– А четки из дроздов, которые Гаргантюа называл величественными на вид? Надеюсь, что они будут еще величественнее на языке!
– Ну, если говорить о дроздах, мэтр, то послушайте, как они поют в кастрюле…
– Пение совершенное, запах сладчайший. А яйца для омлета?
– Час назад я принесла их из курятника.
– Benissimo! [29] Запомни, что омлет любит, чтобы его готовили на высоком и ярком пламени. На готовку должно уйти меньше времени, чем на Pater [30] , а подавать его надо горчим и дымящимся…
– Это требования к омлету…
– Ну, раз относительно жратвы все в порядке, пройдусь-ка я в подвал, подумаю о выпивке…
Мужчина, говоривший такие слова, бросил последний взгляд на сверкающий стол и вышел с корзиной в руке в сад, намереваясь спуститься в подвал.
29
Очень хорошо! (итал.)
30
Pater – то есть «Pater noster» («Отче наш») – название католической молитвы.
И тогда он заметил Манфреда, который покинул седло и привязывал лошадь у входной двери.
– А! А! Вот и подкрепление. Ты прибыл во-время, чтобы помочь мне, мэтр Жан Зубодробитель!
– В чем вам помочь, мэтр Рабле?
А это и в самом деле был Рабле, автор «Повести о преужасной жизни…», называвший сам себя извлекателем квинтэссеции. В тот год ему было около пятидесяти.
Это был странный человек, говоривший парням и юным девчонкам:
– Любите друг друга! Смелее! Не бойтесь! Чем больше вы будете миловаться, тем больше будет довольна природа. Настрогайте мне с дюжину толстощеких мальчуганов…
А бедных горемык, проходивших мимо его дома, приглашал:
– Заходите, пейте, ешьте…
Принцам и знатным персонам, приходившим посмотреть на него из любопытства или проконсультироваться насчет какой-либо болезни, он рассказывал притчи, едва прикрывавшие жестокую правду, да так, что многие из гостей уходили, ненавидя его.
И всем он говорил:
– Смейтесь! Вы никогда не смеетесь вдоволь! Смех – это здоровье. Если человек хочет жить долго, он должен смеяться!
А между тем его самого не так уж часто видели смеющимся. Скорее в его глазах появлялось некое умиление.
Ему нравилось в погожие летние вечера устраивать праздники у дверей своего дома. Он призывал деревенского скрипача, сажал его на стол или на бочку, и тогда начинались танцы. Он напаивал допьяна молодых парней и, поглаживая свою бородку, смотрел, как они неуклюже переступают ногами.
– Чем помочь вам? – спросил Манфред.
Тон его голоса был таким, что удивленный Рабле долго смотрел на него.
– О! О, отчего такое постное лицо? – наконец спросил он. – Чем мне помочь? А чем же, клянусь Вакхом, если не выбором нескольких пузырьков в этом подвале, которому ты не раз оказывал честь…
– Я не испытываю жажды…
– Ты не испытываешь жажды!.. Тогда какой же смысл наслаждаться соком виноградных ягод? Ты что, поссорился с Девиньером?
Говоря эти слова, Рабле внимательно изучал выражение лица молодого человека.
– Мэтр, – вдруг сказал Манфред, – я заехал проститься.
– Проститься? Куда это ты направился? А попрощался ли ты со своей чарующей веселостью, которая мне так нравилась в тебе? Из-за нее я и выделили тебя в людской толпе… А попрощался ли ты с буйством юной, переливающейся через край жизни?.. Разве ты уже не Жан Зубодробитель, большой любитель выпить, веселый рассказчик и кутила, в обществе которого словно пробуждаешься к новой жизни? Неужели ты больше не заслуживаешь прозвища, придуманного мною по дружбе?