Тридцать лет под землей
Шрифт:
Задыхаясь, мы вышли ах aequo (с равным триумфом) под портик, где яркий свет позволял рассмотреть великолепие наших сокровищ. В этот момент моя спутница споткнулась, упала, растянувшись во весь рост, и выпустила из руки свою ношу, разлетевшуюся, конечно, вдребезги. Инстинктивно она обернулась в мою сторону, чтобы видеть мое торжество. Увы, охваченный неудержимым хохотом, я затрясся, и сотрясение сорвало головку моему чудесному сталактиту, он тоже полетел на пол, разбившись на мелкие части. В руке у меня остался только коротенький огарок, такой ничтожный, что я его немедленно отправил за уничтоженными сокровищами.
Когда характер образцов позволял, мы их клали в наполненные ватой коробки и прятали в рюкзаки. Тогда, конечно, переноска была легче, хотя и в этом случае приходилось избегать ударов и толчков. Но волнение еще ждало впереди и откладывалось до момента, когда вечером коробки вскрывались и обнаруживали иногда чудесную, полную сохранность музейных экспонатов, а иногда полное и непоправимое разрушение. Все способы упаковки, все материалы испробовались один за другим.
Однажды мы с моим другом Жерменом Татте и помощником Марселем Пон шли по нижнему этажу пропасти Эспаррос в поисках сталактитов.
Татте увидел прекрасные лимонно-желтые прозрачные кристаллы, поразительно напоминающие песчаные розы пустынь [57] . Они прикреплялись к каменному полу коротенькой ножкой, которую мой друг отбивал легким ударом молотка. Помимо страсти к подземной фотографии, Гатте питал также страсть к редким конкрециям. Как очень методичный человек, он всегда берет с собой две сумки: одну с аппаратом, а другую с набором крохотных стальных резцов, жестяных банок и металлических футляров для упаковки кристаллографических сборов. В этой второй, так сказать, сталактитовой сумке находятся также пакеты ваты и бинты. Они, конечно, могут послужить и в случае ранения, но Гатте берет их совсем не с этой целью, а для того, чтобы упаковывать и укладывать слишком хрупкие образцы, таким способом прибывающие до места назначения в сохранности. Лежа или стоя на коленях, коллекционер тщательно завертывает свою добычу, укладывает в коробки, застегивает сумку, поднимается и отправляется дальше на поиски других кристаллов или за другими интересными объектами.
57
Возможно, автор имеет в виду иерихонскую розу. Под этим названием известно несколько видов однолетних пустынных растений, высыхающих после созревания семян, например, Odontospermum pygtnaemum из семейства сложноцветных и Anastatica hierochuntica из семейства крестоцветных, которому духовенством приписывались разные чудодейственные свойства.
Пон, бесцельно плетущийся за нами следом, наклонился в том месте, где Гатте только что собирал кристаллы (наверное, чтобы посмотреть, не забыл ли он какой-нибудь из них), и вдруг сразу поднялся, размахивая каким-то поднятым с полу, предметом: «Смотрите, перо летучей мыши!» Мы подошли, недоверчиво и насмешливо улыбаясь, но он с торжеством поднес нам под нос крохотное шелковистое перышко, держа его в своих толстых пальцах. Тут мы разразились таким хохотом, какого, наверное, никогда не слышали своды этой пещеры. Пон, обиженный и смущенный, уверял: «Я вас не обманываю, я на самом деле поднял его с земли», — всеми силами стараясь нас убедить в реальности факта.
Наконец, мы успокоились и пытались ему внушить некоторые основные представления о классификации летучих мышей и доказать, что летучая мышь из басни бесстыдно лгала ласке [58] , чтобы выдать себя за птицу. Но все это нисколько не объясняло удивительного факта присутствия на глубине огромной пещеры птичьего пера, которое я тщетно пытался определить. Последнее слово оказалось за Жерменом, разгадавшим загадку. Всегда стараясь упаковывать как можно мягче ломкие сталактиты, он в тот день взял для этой цели пух, и благодаря этому новшеству Пон поднял с пола пещеры «перо летучей мыши».
58
Басня Лафонтена «Летучая мышь и две ласки». (Прим. перев.)
Мало-помалу моя коллекция обогащалась избранными образцами и начала в определенных кругах приобретать некоторую известность. Однажды, в 1936 г. меня посетил инспектор Железнодорожной компании Париж — Орлеан, которому была поручена организация спелеологической выставки. Эта выставка, имевшая целью ознакомление с гротами Пиренеев и Перигора, обслуживавшихся Компанией, должна была открыться в Париже в большом зале Орсейского вокзала.
Восхищенный богатством моей коллекции, инспектор стал убеждать меня выставить самые лучшие образцы. Но одна мысль о перевозке заставила меня с содроганием отклонить предложение. В конце концов, уступив настойчивым уговорам посетителя, я согласился, но при условии, что привезу в Париж не самые лучшие, то есть самые хрупкие образцы, а наоборот, те, которые могут выдержать дорогу, хотя, конечно, тоже очень ломкие. Было условлено, что в мое распоряжение будет предоставлено купе первого класса, и в назначенный день я осторожно поставил два чемодана на мягкий диван скорого поезда Люшон — Париж. Рядом с чемоданами устроился и сам; это было единственный раз в жизни, что я путешествовал в купе люкс, предоставленном в мое единоличное пользование.
По прибытии поезда в Париж носильщики, привлеченные надписью «забронировано», осадили мое купе, и мне пришлось чуть не драться, чтобы сохранить драгоценный багаж.
Когда поток пассажиров схлынул, я сошел, неся чемоданы на вытянутых вперед руках, и пошел размеренным шагом. Это было необходимо, чтобы не перебить образцы, несмотря на тщательную упаковку. Конечно, никто не мог подозревать о характере моей ноши, и пассажиры, задержавшиеся на платформе и в зале вокзала, наверное, задавали себе вопрос: «Что это за оригинал? Что у него такое в чемоданах, почему он так торжественно выступает и зачем несет их на вытянутых руках, как священные реликвии?»
В назначенный день выставка была открыта министром. Были речи, затем процессия официальных лиц продефилировала перед стендами с макетами различных, приспособленных для посещения туристов гротов Перигора, Керси, Коссов и Пиренеев. В центре на возвышении была выставлена складная парусиновая лодка, в которой Мартель исследовал подземную реку Падирака. Там фигурировала также одиночная резиновая лодка моих подземных плаваний в пещерах Пиренеев и Атласских гор.
Мне предоставили прекрасную, всю стеклянную витрину, где я мог выставить кристаллы, пальмы, веточки и сталактиты. Образцы, ярко освещенные скрытыми электрическими трубками с никелевыми рефлекторами, сверкали, искрились и никогда не казались мне столь прекрасными.
Среди официальной группы, задержавшейся перед моей витриной, послышался шепот и даже возгласы удивления. Арман Вире, старший из спелеологов, спутник Мартеля в его исследованиях, даже громко выразил свое восхищение, сказав, что он никогда в жизни не видал таких замечательных эксцентрических сталактитов. И зачем только я в то же время услышал то, что говорили другие? Склонившись над витриной, где были выставлены две чудесные конкреции, окрашенные солями меди в бледно-зеленый цвет, один из посетителей сказал своему соседу: «Не удовольствовавшись подделкой большинства своих сталактитов, этот экспонент имел наглость окрасить два из них в зеленый цвет. Это недопустимо, и это никого не обманывает…»
Я, конечно, оставил замечание без ответа — с тех пор я слышал немало и других подобных же, — но мне вспомнился один очень хороший афоризм: «Больше всего глупостей слышат картины в музеях и вообще все, что выставляют для обозрения толпы».
Спелеологическая выставка в зале Орсейского вокзала была для меня только антрактом, краткой интермедией, и тотчас после нее я опять возобновил свои археологические, палеонтологические и биологические исследования и все остальное, что влекло меня под землю. Между тем я довольно долго постоял около своей витрины, чтобы наслушаться и других соображений, менее наивных, менее нелепых, чем заставившее меня окрасить кристаллы.