Тридцать лет под землей
Шрифт:
— Нет есть; есть одна подробность, о которой я и хотел вам сообщить. Дело в том, что топографы ошиблись, глубина пропасти не 656 метров.
— Да что вы! — восклицает пришедший в волнение Бидеген. — Но ведь вы, наверное, тоже спустились до конца.
— Конечно, спустились и установили, что глубина пропасти не 656, а 730 метров.
— !!!
Через несколько минут телефон звонит опять. У телефона тот же Бидеген, он ликует и хочет все сказать зараз, в результате слышен только скрежет и треск. Мое сообщение произвело наверху впечатление разорвавшейся бомбы. Взялись за цифры топографов и сделали пересчет, вновь сложили углы визирования более внимательно, чем в первый раз. Инженер Квеффелек вспомнил, что какие-то углы забыли прибавить!
— И вы знаете, мой дорогой Кастере, сколько это в общем выходит? — закончил свои объяснения Бидеген.
— Сколько же?
— 728 метров.
— Muy bien. Вот так — это другое дело!
Теперь все объяснилось и уложилось в определенный порядок. И так как топографы нашли 728 метров с клинометром, а мы 729 по альтиметру (с последней ямой всего 730), то было решено, что окончательной и официальной цифрой будет 728 метров.
Уже только для одного этого уточнения, не говоря о других причинах, хорошо, — что мы спустились до самого конца пропасти.
Когда кончился обмен восторженными поздравлениями и общая приподнятость несколько улеглась. Бидеген поделился с нами положением вещей, заставлявшим его не без основания тревожиться. За время нашего спуска в глубину пропасти, то есть в течение 24 часов, не удавалось опустить трос до дна колодца. Он упрямо задерживался по дороге, застревал, спуск ужасно затягивался, и, наконец, все застопорилось. Приходилось все-таки использовать очень опасный прием, которого мы так старались избежать, то есть отправить людей на уровни 80, 190 и 213 метров, чтобы освободить канат и опустить его до нас. Вслед за тем Третар, Баландро, Летрон и Эпелли в течение долгих часов сменяли друг друга на этих опасных и мучительно неудобных постах. Не было никакого другого способа выбраться из пропасти, и только таким образом Леви и Мерей были подняты на поверхность.
Оставшись один, я еще раз пошел на могилу Марселя Лубена, где оставил фотографию его родителей и букетик иммортелей, переданные его отцом во время нашего свидания. Затем я приготовился к подъему.
На месте бивуака я в последний раз окинул взглядом некоторые вещи и непортящиеся продукты, оставленные там до будущего года: банки с консервами, сгущенное молоко, армейские пайки и т. д.
Я уже мысленно прикидывал, во что выльется экспедиция 1954 г. с ее серьезной программой. В этом году мы вели исследование вниз по течению потока на французской территории и совершенно ничего не знали об обстановке его верхнего течения, то есть под большими лапье уже на испанской стороне; наша попытка обследования пропасти в этом направлении была прервана несчастным случаем с Мереем.
Вспомогательный телефонный провод, отчасти бывший причиной застревания троса, был поднят, и я оказался лишенным связи с поверхностью.
Оттуда, с огромной высоты, до меня доносился приглушенный звук свистков и гремели залпы камней, часто рушившиеся на большую обвальную кучу; камни отскакивали и рикошетом ударялись о скалу, служившую мне прикрытием.
Но вот, наконец, долгожданный трос: он покачивается в нескольких метрах от пола, медленно опускаясь со скоростью 5 метров в минуту.
Я заранее надел все обременительное снаряжение и прицепил два мешка с материалами, приходившиеся на долю каждого из нас.
Присоединяю свой телефонный аппарат к тросу и прицепляю к нему самого себя. Даю сигнал — и медленный, величественный, торжественный подъем начался. Полчаса первого ночи.
Почему, поднимаясь, я поставил на пол две зажженные свечи? Может быть, инстинктивное желание рассеять мрак? Или из простого любопытства, чтобы видеть, как они постепенно будут исчезать из виду, по мере того как я буду подниматься? Инстинкт или любопытство? Не знаю.
Поднимаясь к сводам зала Лепине, я был ниже атмосферного явления, много раз наблюдавшегося в последние дни из лагеря; но вот я в него проник и в нем исчез, — я имею в виду пелену тумана, настоящее подземное облако, возникающее в некоторые дни и часы благодаря особым метеорологическим условиям.
Вполне естественно, что подземная система, образованная большим вертикальным колодцем и цепочкой расположенных ниже крупных залов, прорезаемых потоком с очень холодной водой, обладает своим собственным климатом, особым режимом температурного обмена, воздушными токами и особенностями конденсации, иногда выражающейся в выпадении дождя или плавающем, как сегодня, облаке. Кроме того, в узком внешнем отверстии пропасти иногда создается движение воздуха то в глубь пропасти, то из нее, сопровождаемое мощным, низкого тона заунывным воем. Звук этот производит неприятное впечатление.
Сейчас я планирую и верчусь среди вуалей все более и более густого тумана и, наконец, мотаюсь в настоящей вате, а мой фонарь бросает вперед светлые конусы, как фары автомобиля в тумане.
Благодаря телефону я могу делиться своими впечатлениями и наблюдениями с Леви, который даже после полуночи все еще на коленях перед телефоном; он никому не доверил сопровождение меня на протяжении всего подъема.
Леви сказал, что он также проходил через такое же море поистине кошмарных подземных облаков, но утешал тем, что наверху я найду чудную звездную ночь.
После тумана пошел дождь! Я вступил в траекторию падения небольшого водопада и еще раз получил неприятный душ; он меня забрызгивает, обливает и туманит стекла очков, недостаточно защищенных закругленным козырьком большой шарообразной каски.
К слышному в телефон голосу Леви начинает примешиваться, но уже как будто извне и еще издалека, неразборчиво окликавший меня голос. Это дозорный, прицепившийся на узком балконе в стене пропасти на глубине 213 метров.
Благодаря этому волонтеру мне могли прислать конец троса, с помощью которого я сейчас поднимаюсь. Кто это? Я не узнаю голоса, искаженного и отрывистого из-за эха и примешивающихся звуков.
На мгновение задерживаюсь у сомнительного навеса на уровне 240 метров, там где трос застревает в скверной промоине и где он в этом году срывал опасные обвалы камней. Прибываю на уровень поста, обозначенного тенью, привязанной к стене за скальный крюк, как большая злая обезьяна. Живописный силуэт в лохмотьях, в промятой каске, в изодранном, подвязанном телефонным проводом комбинезоне — это веселый подземный бродяга Даниель Эпелли; я никогда еще не видел его таким косматым и таким бородатым. На его балкон льет дождь, он совершенно вымок, но, как всегда, оживленный и улыбающийся; и пока я пристраивался рядом с ним со всем снаряжением и ужасными боковыми мешками, он наклонился и с осторожностью взял что-то стоявшее между сапогами.