Тридцать лет под землей
Шрифт:
— Вот возьмите, выпейте, но только осторожно: очень горячо, — и он протягивает мне весьма подозрительную, помятую консервную банку, полную не менее подозрительной «дымящейся» жидкостью.
При других обстоятельствах и в другом месте я, наверное, не решился бы попробовать это «мэгги», которое он специально для меня вскипятил на сухом спирту, спрятанном на груди, чтобы защитить от капель дождя. Но здесь я с благодарностью и с жадностью быстро проглотил обжигающий бульон, тотчас меня согревший.
Пока я пью, Дан меня рассматривает.
— С вашей стороны это было замечательно, — говорит он.
— Как? По-моему, если кто великолепен, так это вы: прицепились здесь и в таком-то месте ухитрились мне подогреть бульон.
— Нет, я знаю, что я говорю, с вашей стороны было замечательно включить меня в головную партию. Это был самый прекрасный день в моей жизни.
Я был тронут и вполне вознагражден за то, что приведя товарища под землю, в эту страшную пропасть, я еще получил за это такую теплую благодарность.
Но для благодарностей время еще не настало.
Я решил спуститься первым в пропасть и подняться из нее последним из принципа и для дисциплины, а также. для того, чтобы быть на месте в случае всегда возможного серьезного несчастья.
Верный себе, я покинул дно колодца последним, но непредвиденные обстоятельства вызвали необходимость поставить двух членов экспедиции на промежуточные посты и тем самым заставили меня Подняться раньше их. Все же я был уверен, что товарищи меня за это не осудят!
Покинув балкон Даниеля Эпелли около 15 минут назад, я снова верчусь и качаюсь из стороны в сторону приблизительно в 50 метрах от него, как вдруг движение вверх остановилось.
— Алло, Леви, что случилось?
— Алло, Кастере! Не знаю точно, но мотор остановился.
— Надеюсь, вы мне не устроили остановку из-за отсутствия бензина?
В первые дни экспедиции, когда все еще были бодрыми и неутомленными и когда мы были только на скромной глубине колодца, вдруг случалась остановка. «Что там у вас происходит?» — спрашивает, наконец, начинающий волноваться спелеолог. «Да ничего — бензина нет. Как раз время привести его из Сент-Энграса, сейчас отправляем мула».
— Нет, нет, — уверяет Леви, — у нас сейчас не хватило бы жестокости на такую гадкую шутку. Мы знаем, что вы выдохлись, как и все мы. Пьерр Луи и Россини осматривают мотор, сейчас демонтируют свечи.
— Гм… демонтируют свечи. Скверно, — говорю я себе. — Как правило, когда демонтируют свечи, это значит, что не знают, Отчего произошла остановка. Подождем.
Внизу Даниель, не слыша больше моих бортовых толчков и не видя меня из-за выступа, спрашивает, в чем дело.
— Здорово! Это они вас угостили «бензиновой остановкой».
И принялся опять петь, что он может делать часами.
Леви спрашивает:
— Это вы свистели?
— О нет. И должен вам признаться, что не имею ни малейшего желания. Весь этот хлам тянет вниз нестерпимо, а набедренные ремни врезаются в тело.
Леви настаивает:
— Но вот только что, сию минуту вы свистели?
— Да нет же. Но, подождите… да, конечно, это Даниель. Он вперемежку то свистит, то поет.
— Но я совсем не слышу его голоса.
—' А между прочим, он горланит вовсю, и его пение гораздо громче его свиста.
Не нашел ли Леви просто предлог, чтобы меня отвлечь и на время заставить забыть о вынужденной остановке? Но он опять настойчиво просит меня сказать Даниелю, чтобы тот свистел и пел по очереди. Даниель выполняет порученный номер, и опять то же заключение, что крики и пение остаются неслышными для Леви, в то время как насвистанные мелодии достигают до него через мою телефонную трубку, плотно прижатую ко рту и находящуюся в расстоянии 50 метров от Даниеля!
Предоставим решение этой акустической загадки специалистам.
Что касается меня, то эта, хотя и очень интересная, загадка не помогла мне забыть о неприятном положении, которое постепенно становилось невыносимым.
Я совершенно раздавлен тяжестью, изрезан лямками и ремнями и медленно верчусь то в одну, то в другую сторону, увы, далеко от вертикальных стен. Нет возможности остановиться в неподвижности и хоть немного облегчить себя, ухватившись пальцами за какую-нибудь поверхность.
Чтобы отвести мысли от тягостного положения, становившегося мучительным, стараюсь опять вспомнить «Agar Maria gractas bethla».
— Нет, ничего не выходит, — трудный баскский язык.
Переменим тему. Посчитаем. За исключением кратковременного посещения Мазерес, мое пребывание в пропасти должно было длиться десять дней и десять ночей, что под землей можно выразить как двадцать ночей, так как ночь здесь вечная. Двадцать ночей! И это, может быть, еще не конец…
— Алло, Леви! На какой глубине я нахожусь.
Лебедка снабжена циферблатом, на котором каждую минуту можно видеть, на каком уровне находится опускаемый (или поднимаемый).
— Вы на глубине 170 метров, то есть на половине колодца.
— Алло, Леви, который час?
— Два часа ночи, бедняга!
— А какой день?
— Вот уже два часа, как у нас понедельник 19 августа 1953 г.
Мой простой вопрос и не менее простой ответ вдруг заставили меня закипеть.
— Алло, Леви! Мне пришло в голову нечто, правда, вполне нормальное, но все-таки довольно исключительное, во всяком случае со мной это случается не чаще одного раза в год.
— Что же это такое, — заинтересовался он.