Тридцатая любовь Марины
Шрифт:
– Зачееем, зачееем я в бааар идууу с друуузьяминии, зачееем, зачееем я дееевооочек клаааду в кроваааать… Мнеее вооодка не нужнааа, пусть выыыпьют ее сааамииии, нааа дееевичьи пупкиии мнеее вооовсе наплеваааать…
Марина слушала этого угловатого парня как завороженная, не в силах оторваться от этих худых бледных рук, размалеванного лица, блестящих брюк. Он пел так просто и безыскусно, не заботясь ни о чем, не думая, не обращая ни на кого внимания.
– Пооойду, пойдууу я лучше вдоооль забооора и буууду присееедааать, кааак жооопа, нааа газооон… Я слааавы не хочууу, я не хооочууу позоорааа, пууусть мееент меняяя метееет, коооль есть нааа тооо резооон…
Блюз был бесконечным, долгим, заунывным и тоскливым, как и положено быть блюзу. Говно делал проигрыши, склонившись над гитарой, потом снова пел.
Когда он кончил, все захлопали, Стасик засвистел, а Марина подошла к Говну и поцеловала его в потную бледную щеку.
– Ой, я умер, – засмеялся он, похлопывая Марину по заду, – Стас, сука, давай поставь чего-нибудь, хули я тут на вас пашу!
– А чего ты хочешь, дорогуша?
– Ну чего-нибудь путевое, чтоб по кайфу пошло.
– «Звездные войны» есть.
– Я четыре раза смотрел. Давай другое.
– А больше… «Последнее танго в Париже».
– Это что?
– Хороший фильм.
– Ну давай, давай…
Все повернулись к телевизору, сидящие на полу подползли ближе.
Стасик включил видеоприставку, установил кассету.
Заискрил экран, пошли титры.
– А выпить не осталось? – спросил Говно, садясь рядом с Мариной.
Басист показал пустую бутылку.
–Ну ты и алкаш, – усмехнулся Говно, обнимая Марину и кладя ей голову на плечо, – Ой, устамши мы, товарищи артисты.
Стасик похлопал его по колену: – Отдыхай, я пойду чай поставлю.
– Во-во. Давно пора, – буркнул басист, ложась перед телевизором.
А на экране кудрявая Шнайдер в манто и черной широкополой шляпе шла по виадуку мимо неподвижно стоящего, смотрящего в землю Марлона Брандо.
Марина смотрела этот фильм еще лет семь назад, когда его называли «хулиганским» и «порнографическим».
Вот сейчас она обратится к толстой негритянке за ключом от сдаваемой квартиры, и та, передав, схватит ее за руку, истерически смеясь и осыпая вульгарными комплиментами.
– Вы такая миленькая, молоденькая! – выкрикнула плохо освещенная негритянка и Шнайдер вырвала руку.
«А ведь можно было и не вырывать», – подумала Марина.
Рядом на стене висела книжная полка. Она протянула руку, вытащила вручную переплетенный том. Это была «Роза Мира», впервые попавшаяся ей лет в восемнадцать. Марина стала листать книгу.
– Смотри лучше, – толкнул ее Говно. – Смотри, трахаются.
– Я смотрела, – улыбнулась Марина, листая книгу, с трепетом вглядываясь в страницы плохо отпечатанного ксерокса:
«Эта книга начиналась, когда опасность неслыханного бедствия уже нависала над человечеством; когда поколение, едва начавшее оправляться от потрясений Второй мировой войны, с ужасом убеждалось, что над горизонтом уже клубится, сгущаясь, странная мгла – предвестие катастрофы еще более грозной, войны еще более опустошающей…»
Она читала, чувствуя, как снова становится восемнадцатилетней поклонницей Агни-йоги, Сведенборга, Шамбалы, града Китежа, ушедшего под воду, Звенты-Свентаны, Яросвета и Небесной России – сладостной, родной, заставляющей сердце раскрываться пурпурными лепестками Розы Мира:
«Как и остальные затомисы, Небесная Россия, или Святая Россия, связана с географией трехмерного слоя, приблизительно совпадая с географическими очертаниями нашей страны. Некоторым нашим городам соответствуют ее великие средоточия; между ними – области просветленно-прекрасной природы. Крупнейшее из средоточий – Небесный Кремль, надстоящий над Москвой. Нездешним золотом и нездешнею белизною блещут его святилища. А над мета-Петербургом, высоко в облаках того мира, высится грандиозное белое изваяние мчащегося всадника: это не чье-то личное изображение, а эмблема, выражающая направленность метаисторического пути. Общая численность обитателей Небесной России мне не известна, но я знаю, что около полумиллиона просветленных находится теперь в Небесном Кремле. Всюду блистают здесь души церквей, существовавших у нас или таких, которые должны были быть построены. Многие храмы имеют, однако, назначение трудно понятное для нас. Есть святилища для общения с ангелами, с Синклитом Мира, с даймонами, с верховными иерархиями. Несколько великих храмов, предназначенных для встреч с Иисусом Христом, временами сходящем сюда, принимая человекоподобный облик, другие – для встреч с Богородицей. Теперь там воздвигается величайший храм: он предназначен стать обителью того великого женственного Духа, который примет астральную и эфирную плоть от брака Российского Демиурга с идеальной Соборной Душой России.
Лестница дивных, один сквозь другой просвечивающих миров поднимается из алтаря в Храме Женственности, в храмах Христа, в храмах демиурга Яросвета. Лестница поднимается в Небесный Иерусалим и наконец к преддвериям Мировой Сальватэрры…»
Все это было знакомо, любимо, дорого, как дорога юность, первая любовь, первый поцелуй…
«Новые пришельцы являются в Небесной России в особых святилищах, имея при этом облик не младенцев, а уже детей. Состояние вновь прибывших сходно именно с состоянием детства, смена же возрастов заменяется возрастанием просветленности и духовной силы. Нет ни зачатия, ни рождения. Не родители, а восприемники подготавливают условия необходимые для просветленной души, восходящей сюда из Готимны. В обликах некоторых братьев Синклита можно было угадать черты, знакомые нам во времена их жизни в Энрофе. Теперь эти черты светозарны, ослепительны. Они светятся духовной славой, истончены, облегчены. Производимая преображенным телом, их одежда светится сама. Для них невозбранно движение по всем четырем направлениям пространства, оно отдаленно напоминает парение птиц, но превосходит его легкостью, свободой, быстротой. Крыльев нет. Восприятию просветленных доступно множество слоев, нисходящие – чистилища, магмы, страшная Гашшарва. Восходящие – миры Просветления, круги ангелов, даймонов и стихиалей, миры инвольтаций других брамфатур, миры Высших Аспектов Мировых Трансмифов. Они вхожи и в темные шрастры – миры античеловечества, обитатели которых видят их, но бессильны их умертвить. Они входят и в наш Энроф, но люди способны их воспринять только духовным зрением…»
А на экране Брандо нес голую Шнайдер на плече, сажал в раковину, рычал и дурачился.
«Зрение, разрывающее оковы нашего пространства, различает вдали, за сферою российской метакультуры, небесные страны других метакультур, такие же лучезарные, исполненные неповторимого своеобразия. Подготовка в любви и взаимопонимании к творению небесной страны всечеловечества, священной Аримойи, – вот узы, связующие ныне синклиты и грады метакультур. Аримойя лишь недавно начата творением в четырехмерных мирах, а ее историческое отображение на земле будет символом и целью наступающего столетия. Для этого и совершилось низлияние сил Приснодевы-Матери из транскосмических сфер в высшие слои Шаданакара – сил, сосредоточившихся в одной божественной монаде, для этого и созидается в Небесной России небывалый храм, чтобы принять в него Ту, Чье рождение в четырехмерных мирах есть цель и смысл грядущего брака Российского Демиурга и Соборной Души. Исторически же, через осуществление этого великого Женственного Духа в Розе Мира начнется преобразование государственности всех народов в братство всех. В этом Российскому Синклиту помогают и будут помогать синклиты метакультур, а Синклит Мира примет от них и продолжит их труд, чтобы завершить его всемирным богочеловечеством».
Марина закрыла книгу, встала и пошла к выходу.
– Мариш, ты куда? – Стасик взял ее за руку, но она освободилась.
– Мне пора…
– Куда пора? Щас чайку попьем, я за краской съезжу. Потом все трахнемся.
Не отвечая и не оборачиваясь, Марина прошла в коридор.
– Эй, погоди… – Говно приподнялся с пола вразвалку двинулся за ней.
Проворный Стасик, опередив его, снова взял Марину за бледную безвольную руку:
– Ну что с тобой, девочка моя? Давай расслабимся, потремся телами.