Тридцатая любовь Марины
Шрифт:
– Трехкомнатная?
– Да; – он украдкой вытер нос.
– А вас трое?
– Четверо. Мама еще моя…
Марина кивнула.
Сумерки сплавили дома в сероватую груду, кое-где скрашенную огоньками горящих окон. Сергей Николаич убрал платок.
– Сейчас, как прибежит, так сразу за пианино: бабушка, сыграй вальс. А бабушка сыграет…
– А бабушка сыграет… – тихо проговорила Марина, рассеянно глядя под ноги.
– Балует ее, – вздохнул он, доставая папиросы, – Добрая до предела.
– Добрая
Они показались очень холодными, холоднее непрочного, потрескивающего под ногами ледка.
Прижав ладони к лицу, Марина заплакала, ее плечи задрожали.
Сзади подбежал Сергей Николаич:
– Что, что такое? Что с вами?
Голос его был испуганным и удивленным.
Не оборачиваясь и не останавливаясь, Марина замотала головой:
– Ничего… ннничего…
– Марина Ивановна… что случилось?
– Ничего… Отстаньте от меня…
– Ну, погодите… ну что вы… может я вас обидел чем-то?
– Отстаньте, прошу вас… отстаааньте… – всхлипывала она, порываясь идти, но он уже крепко держал ее под локоть, заглядывал в залитое слезами лицо:
– Ну, успокойтесь… пожалуйста… что случилось? А?
– Ничего… Господи… как все тошно…
Она снова заплакала, отворачиваясь, ледок жалобно хрустел у нее под каблучками.
– У вас, может быть, несчастье какое?
– Нет у меня ничего… Господи… сдохнуть бы … и то лууучше…
– Эээ… нет. Так дело не пойдет, – он решительно взял ее за плечи, – Ну-ка успокойтесь. Быстро!
– Не кричите на меня… я вааам не слееесарь заводской…
– Вот. Уже лучше.
– Отстаньте…
– Не отстану.
– Да отвяжитесь вы! Вон все смотрят…
– И пусть на здоровье смотрят. Сейчас мы возьмем машину и я вас отвезу домой…
– Еще чего… не поеду…
– Поедете. Идемте…
– Господи, какой надоеда… ну какое вам дело…
– Мне до всего есть дело…
– По долгу службы, что ли…
– Ага.
– Ну хоть не жмите руку-то мне!
– Извините… вон идет… шеф! стой!
– Да… так он и остановится…
– Мерзавец…
– Как все глупо…
До моста они дошли молча, его рука бережно сжимала Маринину кисть.
Такси, как по заказу, выскочило из-за угла и притормозило на требовательный взмах Сергея Николаича.
«Ишь ты, решительный какой», – раздраженно думала Марина, садясь в машину, – «Теперь не отстанет… А. чорт с ним. Хоть кому-то до меня есть дело…»
Косясь на заплаканную пассажирку и на ее молчаливого спутника, шофер нещадно своротил шею оплетенной кожей баранке, развернул машину и многообещающе захрустел переключателем скоростей…
– Да. Все ясно с тобой, –
Затягиваясь сигаретой, Марина молча кивнула. Они сидели на кухне при свете все того же ночничка. Сигаретный дым медленно втягивался в только что распахнутую форточку, светло-коричневый пиджак Сергея Николаича по-домашнему висел на спинке стула, его лежащие на столе электронные часы показывали 24.09.
– Со мной давно уже все было ясно, – Марина встала, тряхнула опустевшим чайником.
– Плохо, Марина Ивановна, – вздохнул Сергей Николаич и поднял свою стопку, – Твое здоровье.
– Мерси… – она поставила чайник под кран, шумно наполнила.
– Скажи… фууу… – поморщился, выпив, Сергей Николаич, – А почему ты дальше не пошла учиться? В консерваторию?– А мне пальчик раздавили.
– Как?
– В троллейбусе. Дверью.
– Чорт возьми… И что?
– Ничего. Жива пока. Но профнепригодна, –засмеялась Марина, ставя сверкающий и тяжелый чайник на плиту.
– Да, – вздохнул он, – Все не как у людей… судьба-индейка…
– Слушай, пошли туда, – морщась пробормотала Марина, – А то тут накурено…
Чайник остался одиноко посверкивать на плите, голубой ночничок перекочевал в комнату.
Потирая затекшую спину, Сергей Николаич прохаживался, разглядывая висящие на стенах картины. Марина села по-турецки на тахту.
Он надолго остановился перед вариантом рабиневского «Паспорта», потом повернулся к ней:
– Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?
Марина Перевела взгляд на слабо освещенную .ночником картину:
– Ну… она очень правдивая…
– Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего…
– У него тяжелая судьба…
– У нас у каждого тяжелая судьба! – резко перебил ее Сергей Николаич, засовывая руки в карманы и прохаживаясь по комнате, – Дядя вон мой – Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр обыкновенный. На войну пацаном пошел. Под Киевом обе ноги оторвало. После войны на протезах в техникум поступил, а в сорок восьмом его посадили неизвестно за что. Пять лет отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали…
Он помолчал, разглядывая начищенные концы своих ботинок, затем продолжал:
– Ни жены, ни детей. И пенсии-то по-настоящему не нажил. Живет под Подольском, работает сторожем. Тут, казалось бы, любой на весь свет окрысится. А он…
Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:
– Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей и нет ничего. А я вот, сколько его ни вижу, – никогда нытья от него не слыхал. Никогда! И чтоб он на судьбу пожаловался?! Такого не было! А эта картина? Он-то щас сам где?