Тридцатая любовь Марины

Сорокин Владимир Георгиевич

Марина расхохоталась:

– Ой, не могу! Тонька!

А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, – тараторил дальше:

Иебли ее и пожилыэИ старики и молодые –Всияк, кому иебла по нутруЕе попробовал диру!

Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса тарелки

со стерляжьей ухой.

– Хватит, милый… не могу… умру, хватит! – взмолилась Марина.

Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.

И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса поглядывая на Тоньку.

Тонька-Тоничка… Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:

– Тооны.

Это «Тоны» они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.

Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей, одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.

– Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?

– Это когда ты стекло разбила?

– Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все хотела, а ты мне не давал.

– О, да! Я есть дэспот в любви! – захохотал Тони, капая на скатерть, – Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!

– Дурак! – хохотала Марина, давясь ухой, – Я бы успела и то и другое!

– О нееет, Мери! – протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на этот раз пастора), – Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся не вистоет! Или минет или лекар!

Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала салфеткой.

А он – вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с неистово сжатыми у груди руками – кивнул проходящему мимо официанту, скосил выпученный глаз на пустой графин:

– Сын мой, еще полькило, пожалюста!

И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый графин, а вместе с ним – запеченую в тесте осетрину.

– Нет, с тобой просто помереть недолго, – пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая, – И напишут потом – убита рассчетливым смехом американского шпиона!

– Я бы хотел умереть за таким столом, – проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот, – Ммм… заебысь!

– Откровенно говоря, не думала что у них по-прежнему так хорошо готовят…

Тони наполнил рюмки, пожал плечами:

– Все равно мне показалось, что выбор меньше.

– Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.

Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:

– Да!

Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!

Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:

– А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!

– Браво! – расхохотался Тони, поднимая рюмnку, – За это надо пить!

– Хай, хай, эмерикен спай! – чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.

Тони выпил, дернулся:

– Уаа… какая она у вас… это…

– Горькая?

Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:

– Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!

– Кошмарная?

– Да.

Марина пожала плечами:

– Ну не знаю. А что виски лучше, по-твоему?

– Лучше.

– А чего ж ты водку заказал?

– Я ее люблю, – ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила как неуклюже двигаются его руки.

– А почему любишь?

– А я все русское люблю.

– Молодец. Я тоже.

Марина оглянулась.

В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.

Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками мороженого.

– О, отлично, – Тони потянулся к мороженому, – Это русская Сибир…

Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.

– Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, – Марина взяла его за безвольную мягкую руку, – Может тебе плохо?

– Нет, чьто ты… я… я…-он отшатнулся назад, – I'm sort of shit-faced.

Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.

– Дурачок, ты же лыка не вяжешь.

– I'm fine… fine…

– Тонька, слушай, давай расплатись и пошли отсюда. Тебе воздухом подышать надо…

– Run rabbit, run rubbit, run, run, run …

– Пошли, пошли…

Марина подошла к нему.

– Где у тебя бумажник?

– My wallet? It's up my ass…

– Да, да.

– А… вот… вот…

Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник, покачиваясь, поднес его к лицу:

– That's the fucking wallet…

Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.

– Посчитайте нам, пожалуйста, – пробормотала Марина, помогая Тони отделить чеки и доллары от рублей.

– Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, – буркнул персонаж, Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.

Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух: