Тридцатая любовь Марины
Шрифт:
Марина расхохоталась:
– Ой, не могу! Тонька!
А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, – тараторил дальше:
Иебли ее и пожилыэИ старики и молодые –Всияк, кому иебла по нутруЕе попробовал диру!Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса тарелки со стерляжьей ухой.
– Хватит, милый… не могу… умру, хватит! – взмолилась Марина.
Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.
И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса поглядывая на Тоньку.
Тонька-Тоничка… Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:
– Тооны.
Это «Тоны» они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.
Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей, одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.
– Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?
– Это когда ты стекло разбила?
– Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все хотела, а ты мне не давал.
– О, да! Я есть дэспот в любви! – захохотал Тони, капая на скатерть, – Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!
– Дурак! – хохотала Марина, давясь ухой, – Я бы успела и то и другое!
– О нееет, Мери! – протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на этот раз пастора), – Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся не вистоет! Или минет или лекар!
Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала салфеткой.
А он – вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с неистово сжатыми у груди руками – кивнул проходящему мимо официанту, скосил выпученный глаз на пустой графин:
– Сын мой, еще полькило, пожалюста!
И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый графин, а вместе с ним – запеченую в тесте осетрину.
– Нет, с тобой просто помереть недолго, – пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая, – И напишут потом – убита рассчетливым смехом американского шпиона!
– Я бы хотел умереть за таким столом, – проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот, – Ммм… заебысь!
– Откровенно говоря, не думала что у них по-прежнему так хорошо готовят…
Тони наполнил рюмки, пожал плечами:
– Все равно мне показалось, что выбор меньше.
– Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.
Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:
– Да! Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!
Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:
– А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!
– Браво! – расхохотался Тони, поднимая рюмnку, – За это надо пить!
– Хай, хай, эмерикен спай! – чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.
Тони выпил, дернулся:
– Уаа… какая она у вас… это…
– Горькая?
Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:
– Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!
– Кошмарная?
– Да.
Марина пожала плечами:
– Ну не знаю. А что виски лучше, по-твоему?
– Лучше.
– А чего ж ты водку заказал?
– Я ее люблю, – ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила как неуклюже двигаются его руки.
– А почему любишь?
– А я все русское люблю.
– Молодец. Я тоже.
Марина оглянулась.
В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.
Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками мороженого.
– О, отлично, – Тони потянулся к мороженому, – Это русская Сибир…
Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.
– Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, – Марина взяла его за безвольную мягкую руку, – Может тебе плохо?
– Нет, чьто ты… я… я…-он отшатнулся назад, – I'm sort of shit-faced.
Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.
– Дурачок, ты же лыка не вяжешь.
– I'm fine… fine…
– Тонька, слушай, давай расплатись и пошли отсюда. Тебе воздухом подышать надо…
– Run rabbit, run rubbit, run, run, run …
– Пошли, пошли…
Марина подошла к нему.
– Где у тебя бумажник?
– My wallet? It's up my ass…
– Да, да.
– А… вот… вот…
Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник, покачиваясь, поднес его к лицу:
– That's the fucking wallet…
Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.
– Посчитайте нам, пожалуйста, – пробормотала Марина, помогая Тони отделить чеки и доллары от рублей.
– Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, – буркнул персонаж, Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.
Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух: