Тригг и Командор
Шрифт:
А уж этот мужчина пусть и завоевывает весь мир…
11. Прогресс, свобода и запреты
Природные особенности Батарейной бухты. Новая партия «Секешфехервара». Кафедра вольтерьянства в университете Сорбонны. Тараканы и прогресс. Черные каннибалы долины Меконга. Коллективная мысль толпы и аптекарский
Вечера в Батарейной бухте всегда располагают к возвышенным размышлениям о радости бытия.
Как только человек с грустным самосознанием внутри, да еще и оскорбленный снаружи каким-нибудь общественным безобразием, попадает на этот песчаный берег, мир для него совершенно преображается.
Известный триггервильский ученый и естествоиспытатель Пахом Никонов довольно подробно описал этот процесс в своем труде «О природе солнечного заката в Южной Ингерманландии»:
«Уже в первые минуты захода солнца в Батарейной бухте типичный пессимист переходит в стадию осторожного оптимизма.
На третьей и четвертой минутах радость бытия приобретает спокойно-уверенные черты, да так, что уже к шестой и седьмой минуте человека не могут узнать даже ближайшие родственники — перед ними восторженный и безоглядный оптимист!
Аристотель утверждал, что температура поверхности Солнца над Древней Грецией составляет пятьсот квадрильярдов градусов. Над Южной Ингерманландией в летнее время эта температура доходит до тысячи пятисот квадрильярдов. Согласно последним данным, во время белых ночей цифра может доходить и до квадратичных величин.
При погружении столь раскаленного объекта в ласково-прохладные воды Финского залива разница температур столь велика, что столб выбрасываемого шипящего пара, похожего на объемный смерч, вздымается аж до самой рукояти ковша Большой Медведицы.
Это зрелище способно воодушевить на поиск радостной истины самого закостенелого скептика…»
Есть еще мнение, что на философскую направленность размышлений аборигенов влияет особый тип триггервильского ультрафиолета и мерный плеск южно-балтийских волн.
Но, как бы то ни было, факт остается фактом — послезакатная Батарейная бухта всегда являлась местом чудесных озарений поэтов, мыслителей и благородных разбойников.
— Я искренне признателен вам, барон, за столь интересные наблюдения. Я, правда, не знаю, сможет ли понимание причин женской эмансипации что-либо исправить. Так или иначе, все, что могло случиться, уже случилось.
— Думаю, что все не так безнадежно, дорогой Тригг. У вас еще есть время и возможности вписать свое имя в новую историю Атлантиды. Кроме того, собственно, до причин мы еще и не добрались. Видны только мутные очертания… Но мне кажется, что курляндские цыганки смогут вам помочь в этой трудной работе.
Эти дамы ничего и не слыхивали ни об эмансипации, ни об ее проповедниках. Так что, думаю, они легко вас вдохновят на подвиг любого уровня сложности, включая и такой, как восстановление древней атлантической цивилизации.
— Я это сразу понял, но, пожалуйста, барон, дайте мне время. Вы же сами видели — несколько тысяч лет, прожитых без женского магнетизма, дают о себе знать — и сердце начинает выпрыгивать из груди, и голова кружится, как у юноши. Давайте лучше вернемся к нашим историко-философским будням — поговорим о значении традиционных запретов в развитии свобод.
— С удовольствием. Этот вопрос меня всегда живо интересовал. Тем более что новая партия «Секешфехервара» уже прибыла из Вены.
— Великолепно! Я так сроднился с этим напитком, что уже и не представляю себе без него ни высокого полета мысли, ни глубокого проникновения в суть вещей…
— Похоже, придется в следующем году расширить плантацию черных груш… Слава богу, увеличение грушевого запаса у нас не табуировано ни законом, ни традицией.
— Ваша ирония, барон, мне понятна — трудно представить себе более противоположные друг другу понятия, чем запрет и свобода. У вас просто не было возможности на практике убедиться в их тождественности.
— Отчего же. Я прекрасно помню, как французская свобода уничтожила сначала пол-Франции, а потом и пол-Европы. Никакого позитива я в этом не разглядел.
Ну если, конечно, не считать таковым изобретение гильотины и превращение Сорбоннского университета в главный бордель страны.
Помнится, после взятия Парижа наш первый его комендант генерал Димитрий Евграфыч Остен-Сакен грозился разжаловать в рядовые каждого, кто будет пойман с поличным в этой самой Сорбонне, и особенно на кафедре вольтерьянства.
Были арестованы даже несколько бомбардиров, но, правда, им дали только трое суток гауптвахты: оказалось, они просто не расслышали комендантского приказа по причине своей профессиональной тугоухости.
Окончательно же все были прощены после того, как Димитрий Евграфыч понял, что бедняги просто перепутали сей парижский университет с ординарным публичным домом.
Тем более что и пробыли офицеры в нем совсем недолго, поскольку, не найдя там ни одной приватной комнаты, они были вынуждены отправиться на поиски более приличного места для отдыха.
Мы, слава богу, стояли тогда в Фонтенбло в двадцати верстах от Парижа, а тамошние заведения имели незапятнанную репутацию.
— Ваши истории, барон, всегда поражают меткостью выстрела и точностью определений. Тем не менее, я попробую прояснить мою позицию по этому вопросу. То, о чем вы сейчас рассказали, вполне укладывается в мою концепцию понятия о прогрессе.
— По поводу вот этого озвученного термина. Не могли бы вы его пореже произносить вслух?
Или хотя бы видоизменить, например, убрав какую-нибудь букву: получится вполне прилично — «рогрес». Или в середине и в конце, чтоб совсем никто не догадался. Например так: «пр-гре». Мне кажется, так будет значительно лучше.