Тринадцатый сын Сатаны
Шрифт:
…Итак, Ваську-таки «грохнули». Причин, по которым могли бы это сделать, особенно много даже невозможно придумать. Потому логичнее всего было бы предположить, что эта смерть напрямую связана с таинственным Валентином. Вероятность такого развития событий Тоха не исключал изначально, — где-то в уголке сознания шевельнулась самодовольная мыслишка, что он сразу же предположил и такой поворот событий, что не стал вмешиваться в это сомнительное дело, да и Коляна от этого уберег; правда, мелькнув, она тут же затерялась в сонме других, более важных и актуальных мыслей, хотя чувство довольства собой не улетучилось, оставалось… Вот только кто повинен в этом убийстве? Сам Валентин таким сложным путем отомстил Ваське за какую-то старую обиду или выполняя чей-то заказ? Или же суть происшедшего в том, что Васька попытался приложиться к чьей-то чужой кормушке и его шлепнули именно за это — на чужой каравай, как говорится… Но тогда и самого Валентина должны были бы шлепнуть… А может и шлепнули уже, например, во время той же встречи или после нее, просто Самусь об этом не осведомлен или не счел нужным говорить, не зная, заинтересует ли она Тоху…
Нет, для того, чтобы сделать какой-то определенный вывод, необходимо иметь максимум информации. Вернее, не так, на максимум рассчитывать не приходится — хотя бы максимальный минимум, насколько, конечно, подобный словесный выкрутас имеет право на существование. А как раз ее, информации, катастрофически не хватало.
…Скорее бы вся эта бодяга, на которую Тоха, нутром почуяв, что данное происшествие отнюдь не случайно, теперь уже не обращал внимания, заканчивалась, чтобы можно отсюда сорваться и поехать узнать подробности происшедшего. Не зря же само по себе слово «парламент» в переводе с французского означает «говорильня». А если еще точнее, то «трепотня»…
По большому счету, на этого дурака Рядчика можно было бы просто наплевать и забыть — не он первый, не он, скорее всего, последний. Дело в другом. Дело теперь состоит в том, что уж очень Тоху заинтересовала история с приемом делегации. Прибрать бы все это дело к рукам раз и навсегда… Однако гибель Васьки показывает, что дело тут совсем не так безопасно, как представлялось.
Следовательно, учитывая новую информацию, теперь надо решать главное: либо и в самом деле плюнуть на все это дело и забыть, либо вступать в борьбу за перераспределение капитала, как писали в эпоху развитого социализма. А для этого нужна информация, информация и еще раз информация! Что в происшедшем было задачей-максимум: узнать, Ваську замочили, потому что он попытался влезть в это дело, или же вся эта авантюра была затеяна лишь для того, чтобы замочить лично Ваську?
А может, тут все гораздо проще? Просто-напросто Васька трахнул какую-нибудь бэшку и ему за это отомстил ее муженек-рогоносец?.. Тоха даже поморщился, в досаде на себя, что такая чушь могла прийти в голову. Убийство на почве ревности маскировать не надо — суд за такие дела, как правило, или оправдывает человека, или ограничивается условным сроком. Да и не станет рогоносец изобретать такие сложные комбинации, просто шлепнет в открытую…
Нужен Валентин! Нужно обязательно и срочно отыскать этого таинственного Валентина!
Н-да, похоже, придется обращаться за помощью к старому приятелю. Обращаться к которому, говоря откровенно, очень не хочется. Вот только выхода другого не видать.
Тоха решительно поднялся с места и опять направился к выходу. Теперь он уже не отвечал на недоумевающие вопросы коллег по фракции и не обещал скоро вернуться. Потому что НИИ большегрузных тяжеловозов — это журавль, пусть даже очень аппетитный, но парящий где-то высоко в небе. Синица в руке, конечно, сама по себе ничего не значит… А вот если у нее на лапке окажется меченное кольцо — тогда она может много чего рассказать.
Воистину, ничто в нашем мире не ценится так дорого, как информация! Информация… А какую же информацию содержала выброшенная игральная карта?.. Может, это не была чья-то нелепая шутка?.. Н-да, погорячился, не надо было с ней таким образом поступать.
Вадим — Индикатор — Розенблюм — Колян
Вадим проснулся поздно ночью. Проснулся от неприятного чувства. И дело было даже не в том, что его мучило похмелье, хотя и в самом деле очень хотелось пить и во рту наличествовал вязкий металлический привкус. Но не сам по себе этот факт заставил молодого следователя пробудиться не в слишком добром настроении, да к тому же в столь неурочный час. Куда хуже было то, что в душе кипело, а точнее сказать, бродило смятение.
Он вообще нередко терзался по утрам от осознания, что что-то накануне сделал не так, как, по его мнению, следовало бы. Вадим, будучи по натуре человеком довольно робким, и в то же время до щепетильности честным, комплексовал нередко и по многим вопросам: если, скажем, что случалось очень редко, выпьет и это кто-то заметит; если в чем-то провинится перед начальником отдела, пусть даже тот, весьма деликатный человек, ничего ему и не скажет; если невольно обидит матушку… Или как вот вчера, когда его неожиданно потянуло распустить сопли перед Ашотом…
Слов нет, Ашот Айвазян хороший и порядочный мужик, свой в доску, как говорится, неподлый… Да только ведь все равно ему, человеку, который работает в частном детективном агентстве, не так просто влезть в шкуру обычного государственно-бюджетного следователя, который к тому же считает, что пришелся в своем ведомстве не ко двору. Вот и получается, что Ашот из вежливости покивал, поподдакивал, посочувствовал — а сам при этом в душе, скорее всего, подумал, что лопух ты, Вадик, раз уж не сумел зарекомендовал себя в конторе; так тебе и надо, папенькиному сынку, который, в смысле папаша, и сумел через своих старых сослуживцев сразу после бурсы пристроить отпрыска в столь солидное и престижное учреждение.
Нет, подобная слабость для мужчины непростительна. Впрочем, почему только подобная? Слабость для мужчины вообще непростительна, — солидно подумал Вострецов.
…Поворочавшись, Вадим понял, что ему не уснуть и с сожалением выбрался из-под теплого одеяла. Сунул босые ноги в любимые старые расхлябанные тапки-шлепанцы и, не включая свет, обхватив самого себя за тощие ключицы, потащился на кухню. Снял с плиты остывший чайник, напился, проливая воду на голую костлявую грудь с несколькими порознь разместившимимся бледными волосками, прямо из носика — благо, матушка не видит, а то выдала бы на орехи. Подошел к окну. В доме напротив светилось всего несколько окон. Ночь на дворе, какой нормальный человек будет в это время бодрствовать?
Водился у него, у Вадима Вострецова, такой грешок, водился… Это некрасиво, он отдавал себе в этом отчет, но не мог отказать себе в удовольствии иной раз понаблюдать за этими окнами напротив. Даже иной раз в бинокль… Это было так захватывающе и интересно — подглядывать в ярко освещенные прозрачные квадратики и видеть фрагментики чужой жизни, пытаясь домыслить то, чего не увидел… Впрочем, домысливать иной раз даже нет необходимости — просто посмотреть тоже само по себе интересно… У Вадима уже были некоторые заочные знакомые в освещенных окошках. Семейный ужин, мужская попойка, гостевое застолье, размеренная карточная игра — подобное виделось не так уж редко. А бывало, что станешь зрителем что-нибудь и полюбопытнее. Как-то он подглядел, как в одном из них медленно, неритмично пританцовывая перед зеркалом, неумело раздевалась юная дева — наверное, мечтает о лаврах стриптизерши, домыслил ситуацию Вадим; потом дева еще долго вертелась перед зеркалом, словно чувствуя на себе мужской взгляд, изучая отражение своей еще толком не сформировавшейся груди, живота и всего остального… А в другой раз разглядел, как пара на балконе занималась тем, что именуется сексом или любовью… Правда, как-то доводилось ему видеть и кое-что другое: например, как дрались муж с женой, а ребенок пытался их разнять…