Тринадцатый сын
Шрифт:
Отгремели торжественные звуки марша Мендельсона. Свадебное платье невесты было упрятано в шкаф. Анжела переехала к Максиму. Через полтора года родилась Лиза. Дела Николаева быстро пошли в гору. Анжела оставила карьеру адвоката и всецело посвятила себя семье. Александр Павлович, к тому времени похоронивший жену, забыл о своей прежней неприязни к зятю, и лишь иногда с чувством неприятного щемящего стыда выплывала в его памяти история с поиском «компромата» на Максима…
В отделе игрушек перед Красниковым стояла небольшая очередь – молодой парень с красочной коробкой «Lego» под мышкой и две женщины с большими авоськами в загорелых жилистых руках. Женщины о чем-то оживленно судачили, повернувшись лицом друг к другу. «Сгорело… Детишки… Ночью… Все дотла…», – долетали до слуха Красникова обрывки фраз. Александр Павлович приблизился к женщинам – его заинтересовал их разговор. Вскоре он понял, что речь шла о каком-то пожаре, случившемся прошедшей ночью.
–Простите, – вклинился в негромкую беседу Красников. – Вы случайно не знаете, что сгорело?
–Детский дом, – не оборачиваясь, ответила женщина, стоявшая к нему спиной.
–Это который? – уточнил Красников.
–Что у Центрального парка.
–Тот самый!..
Женщина недоуменно посмотрела на показавшегося ей странным мужчину с пластырем на щеке и вновь обратилась к своей собеседнице…
Расплатившись за покупку, Красников вышел на улицу. Яркое солнце слепило глаза. Дул теплый легкий ветерок. День обещал выдаться на редкость погожим. Красников подумал, что не мешало бы всей семьей вечером отправиться на пляж. Да и Лепова стоило прихватить. Если только тот не занят с очередной подружкой.
Красников открыл дверцу своей старенькой, но надежной «копейки», бережно положил на заднее сиденье забавного медвежонка, устроившись за рулем, пристегнулся и повернул ключ зажигания. К его изумлению машина ни как не отреагировала. Александр Павлович попытался еще раз оживить старушку, однако автомобиль безмолвствовал. Красников чертыхнулся, озабоченно глянул на часы и уже собирался было выйти, чтобы разобраться в причине поломки, как вдруг «Жигули» вздрогнули и мотор, вначале неровно, но затем все более уверенно заработал.
–Кляча старая! – в сердцах стукнул Красников ладонью по рулю, осторожно выжал сцепление, включил «первую» скорость и плавно надавил на педаль «газа»…
Тихонько похрипывала магнитола. Одна из местных радиостанций передавала сообщение о случившемся ночью пожаре в приюте для детей-сирот. Красников прибавил скорость. Впереди у перекрестка на светофоре загорелся красный сигнал. Александр Павлович, не останавливаясь, а лишь немного сбавив скорость, огляделся. Дорога была совершенно свободна.
«Проскочу!» – решил Красников.
Не дожидаясь разрешающего сигнала, «копейка» Красникова рванула вперед…
Александр Павлович почувствовал что-то неладное, когда его «ласточка-кляча» оказалась в самом центре перекрестка. Чья-то тень набежала на его лицо. Красников ощутил непривычную прохладу, от которой помимо воли затряслись его руки. Он посмотрел влево и словно окаменел. Все последующее происходило с ним точно в замедленной киносъемке.
Огромная плоская и ребристая морда неизвестно откуда взявшегося тягача, доверху набитого лесом, надвигалась на «Жигули» Красникова. Александр Павлович изо всех сил надавил на педаль «газа». Его нога свободно ушла вниз и уперлась в пол, однако машина от этого не прибавила скорости. Рев тягача оглушил Красникова. На какое-то мгновение он потерял ощущение реальности. Александр Павлович успел разглядеть лицо водителя, сидевшего высоко в кабине тягача – искаженное звериным оскалом и нечеловеческой яростью. Нет, такое лицо не могло принадлежать человеку. Эти глаза, нос, уши…
«Боже!» – взмолился от бессилия Красников.
Но вот уже по боковому стеклу побежали змейки трещин. Дверца со стороны водителя стала медленно входить в салон, сдвигая упиравшегося Красникова вправо. Александр Павлович услышал, как трещит обшивка салона. Он поднял глаза – под напором чудовищной силы, корежась и скрежеща, крыша автомобиля опускалась на него. Прошло еще мгновение, и Александр Павлович понял, что переворачивается вместе с тем, что осталось от его «копейки». Он ударился виском о боковую стойку и потерял сознание.
***
Кряхтя, старуха спустила с кровати отекшие в фиолетовых пятнах ноги и, сделав еще одно усилие, встала. Привычно скрипнули половицы. Она подняла тяжелую непослушную ногу и с грохотом уронила ее на пол…
Старухой в интернате для престарелых и инвалидов ее звали все – от молоденькой медсестры до девяностолетнего деда, обитавшего в дальней комнате третьего этажа и уже второй десяток лет беззаботно мочившегося себе в штаны. Редкие седые волосы, собранные на затылке в пучок, одутловатое землистое лицо, расплывшееся бесформенное тело, вечно затянутое в дырявый грязно-зеленый халат и черепашья медлительность в движениях всех, кто ее видел, вводили в заблуждение относительно возраста этой женщины. Нелюдимая, живущая в своем странном мире, она не имела в этом богоугодном заведении знакомых, чем за восемь лет пребывания в интернате породила о себе множество самых невероятных слухов. Лишь директриса – предпенсионного возраста яркая крашеная блондинка – знала, что старухе всего-навсего шестьдесят три года. Она не любила старуху, как, впрочем, и остальных обитателей вверенного ей интерната. Проработав почти тридцать лет в окружении ночных горшков, катетеров, испачканных простыней и дряблых беспомощных тел, эта эффектная незамужняя дама, только что испытавшая все страдания неизбежного климакса, выработала в себе стойкое отвращение к своим подопечным. Она никогда не обращалась к ним по имени, старалась как можно реже бывать в их затхлых каморках и лишь в периоды регулярных проверок вышестоящих инстанций напускала на себя сладчайшее благодушие и вселенское милосердие.
Больше всего в этой старухе ее раздражали странности, не поддававшиеся объяснению и которые можно было списать лишь на старческое слабоумие.
Старуха, не имевшая часов, каждое утро вставала в шесть тридцать и принималась топать своими слоноподобными ногами по скрипучим доскам пола, доставляя тем самым невероятные страдания соседям снизу. Проделав таким образом получасовую зарядку, она отправлялась в столовую на завтрак, вернувшись после которого до самого обеда рисовала. Рисовала она на всем, что попадалось под руку: на клочке газеты, рулоне туалетной бумаги, упаковке из-под кефира и даже на обоях. Изображала старуха всегда одно и то же: неуклюже страшную (и от этого смешную) рожицу с непропорционально большим ртом, узкими заштрихованными глазами и маленькими ослиными ушками.
Как ни старались медсестры и сиделки отучить ее от привычки пачкать своими шедеврами все вокруг, старуха упорно занималась настенной живописью. Однажды, спустя месяц после очередного ремонта (в аккурат перед очередной комиссией), в комнату к старухе заглянула директриса и обомлела. Лицо ее вытянулось переспелым огурцом. Взору хозяйке интерната предстала стена и прилегающая к ней часть пола, испещренные рисунками на знакомый сюжет. Директриса в бешенстве накинулась на свою подопечную и от души поколотила ее. После этого она обыскала немногочисленные пожитки старухи, конфисковав все, что могло каким либо образом оставлять следы: поломанный карандаш, гнутый стержень, огрызок помады и даже бутылек с засохшим лаком для ногтей.
От такого самоуправства старуха пришла в тихую ярость и впервые за долгие годы что-то пробормотала сквозь стиснутые зубы.
Директриса была настолько этим удивлена, что, растерявшись, спросила:
–Что? Вы что-то сказали?
Старуха демонстративно отвернулась к запыленному окну. Мясистые плечи ее вздрогнули – она беззвучно рыдала.
С тех пор в интернате не только не слышали ее голоса, но и ни разу ее не видели. Старуха безвылазно сидела в комнате за узеньким колченогим столом, бессмысленно копаясь в своих вещах. Она отказалась ходить в общую столовую и директриса, напуганная ее возможной голодной смертью, распорядилась, чтобы пищу носили старухе прямо в комнату. Кроме того хозяйка интерната, сжалившись, вернула подопечной стержень.