Трижды приговоренный к "вышке"
Шрифт:
«Таким образом, — вновь перешел на свой, юридический язык, — без учета времени на ожидание транспорта, убитой понадобилось бы для прибытия с вокзала на место свидания не менее 25–27 минут, а с учетом ожидания транспорта, во всяком случае, не менее получаса. Следовательно, из времени в полтора часа, бывшем в распоряжении убитой, на преодолении пути от Клочковской до вокзала, от вокзала до сада и оттуда до встречи с одной из свидетельниц на Клочковской, нужно было затратить около одного часа. Чтобы покупаться, одеться, — всего 30 минут? Нереально! Обвинительная версия, по которой свидание и спор между Дмитриевским и
«Думай! Думай! Анализируй!» — «Плюнь! Опять попадешь в больницу», тем же голосом возразил в нем кто-то.
«Следователь настаивал, чтобы я доказал свою «спасительную» версию о длительном знакомстве со Светланой Иваненко, но поскольку я ее не знал, то ничего самостоятельно сказать не мог…»
«Дома у Светланы никогда не был, с ее родными не знаком, разговора с ней о ее родных не заводил, подруг ее не знал — она меня с ними не знакомила… Да и как могла знакомить, когда ее, Светлану Иваненко, я никогда не знал…»
«А ты говоришь — плюнь! Кто же тогда, как не ты? Это же подло уйти теперь в сторону!»
«Перед описанием расположения дома и обстановки Иваненко, со мной разговаривали неоднократно в разное время… Потом надо было описать дом и обстановку. Я уже сказал: там никогда не был и расположения мебели не знал, поэтому отказывался описать все, ссылаясь на плохую память. Следователь помогал мне, но я старался уйти от детального описания. Следователь задавал наводящие вопросы. Только после того, как я посмотрел план, который мне показали, я его потом нарисовал…»
Память работала мощно, в адвокате спорили два, не уступающих друг другу человека. Они друг с другом не соглашались. Но память, воспроизводившая признания Дмитриевского, признания в его пользу, работала и работала, заставляла Гордия забывать о собственных противоречиях, противоречиях внутри себя, и он «заводился», все с большим и большим прозрением видя, как Дмитриевский сам лез в петлю, не понимая того. Он уходил от вышки, но он шел к длительному сроку наказания. По сути и Гордий, отступая, вел их к этому.
«Затем мне предстояло нарисовать словесный портрет Светланы Иваненко. Это было для меня трудным делом, так как я ее никогда не видел. Долго я отделывался общими фразами, называя такие приметы, которые можно сказать о любой девушке. Но потом меня прижали, и я, по намечным подсказкам следователя, описал приметы: рост средний, фигура изящная, щеки пухленькие, подбородок полненький, губы средние, миловидная, прическа пышная, характерных особенностей нет. Цвет глаз, сказал, не помню…»
«Еще предстояло самое трудное — опознать Светлану на фото. Мне предложили три карточки, и я растерялся. Перед опознанием мне говорили, что решается моя судьба, я должен опознать, иначе не поверят, что я сожительствовал и что убийство — это бытовая драма…
Все три могли подойти к моему описанию. Мне казалось, что среднее фото более всего подходило к тем намекам и попутным замечаниям. Указал на среднюю, но не угадал. Остались две крайние. Растерялся, не знал, на какую указать. Минут 30 думал. Следователь не выдержал и сказал: «Может, тут вообще нет Иваненко?» Прошло полтора часа, понятые стали нервничать. Тогда я решился, незаметно приподнял фото и на обороте увидел подпись, после чего уверенно указал на фото № 3. После этого мне пришлось
«Гордий, как ты живешь после всего этого? Ну скажи мне! Как? Ходишь, спишь, ешь, дождался, что попал в больницу, дождался, что отправили с незаконченным делом на пенсию…» — «Да я и сам просился! Сам!» — крикнул он злобно. — «Ах вот как!» — «Не путай меня! Не нажимай на меня… Я сегодня… устал. Понимаешь, устал! Отстань… Поговорим завтра…»
— Гражданин, вы уже делаете на маршруте пятую ходку. По одному билету, гражданин!
— Разве? Простите…
— Платите, платите штраф, гражданин. Я специально за вами следила. Вы вроде и не пьяный. Рубль платите. Иначе сдам, гражданин, в милицию.
Он отдал рубль и вышел на остановке.
— Гражданин, это последний трамвай, учтите.
Голос кондуктора подобрел.
— Садитесь, гражданин. И возьмите назад свой рубль. А мне квитанцию отдайте.
Махнул рукой: мол, езжайте.
Кондукторша пожала плечами.
— Может, какой сдвинутый, — вздохнула. — Шепчет, шепчет, шепчет… Чего шептать? Шел бы домой, лег спать… Или читал бы газету…
Полгода назад он был в этом доме, именно от этого дома он ушел тогда как бы с занозой в сердце. Он говорил молодой красивой женщине все, что думает. Он говорил: «Вы не имеете права молчать сами, не имеет права молчать ваш муж. Он не виноват. Понимаете, он не виноват. Но разве может невиновный человек сидеть? Вы скажите мне: может? Или не может? Я вышел из себя, простите. Но ваш муж не помогает мне. Только я что-то начинаю разумное тянуть, ваш муж немедленно отказывается, он твердит: «Я убил!» До каких пор это будет продолжаться? Можете хотя бы вы помочь мне? Вы, вы, вы! Можете вы поговорить с ним при свидании и заставить его быть стойким, не тюхтерей, не слабеньким? Пусть, наконец, он станет мужчиной, черт его подери! Сколько в бумагах лежит его настоящих показаний, где он страстно доказывает, что не является убийцей! И это правда, а не то, что он вдруг утверждает, чего-то напугавшись, что он — убийца…»
Именно она, эта красивая женщина, заставила тогда уйти его, уйти с занозой в сердце. Именно она сказала: «Он есть. Но его может не быть. Я все десять лет, изо дня в день, буду ходить к нему. Пусть он живет. Я не верю в законы. Если вы говорите, что он не виновен, то почему он сидит?»
Именно тогда, когда она показала ему на выход, он вышел и почувствовал: у него под сердцем заноза. Она шевелится, шевелится, шевелится. Она набухает, набухает. Он тогда пошел к автобусной остановке, у него поплыли круги в глазах, потому что под сердцем уже так все взбухло, что дошло до глаз, до рта, он задохнулся и упал…
Что было дальше, не помнит.
Очнулся в больнице. Старый врач, с которым он давненько был знаком (как-то шло дело об убийстве, этот врач был экспертом по делу) улыбнулся ему дружески и, потрогав за плечо, сказал:
— Ну, дружище! Выкарабкались вы с того света… Мудро!
Ему хотелось что-то сказать в ответ, хотелось заплакать: если бы вдруг так и Нюша смогла выкарабкаться! Но тут же он вспомнил все. Как шел от жены Дмитриевского. И что она сказала ему тогда. «Я не верю в законы!» Вот ведь как! Он скривился, словно от зубной боли. Врач обеспокоенно стал щупать пульс.