Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
Шрифт:
— Ну да где наша не пропадала! Семь бед — один ответ. Это восьмая беда — совсем никуда…
Розмич остановился внезапно. Ловчан, вынужденный идти позади, едва не врезался в спину. Сделал шаг в сторону, чтобы рассмотреть причину остановки, и удивлённо приподнял бровь.
Тропу перегораживала раскидистая ежевика, страсть как колючая, высотой с человека. До того густая, что просвета не видать. Меж изумрудных листочков синели крупные ягоды.
«Неужели ж тупик?» — подумал Ловчан.
Едва раскрыл рот, чтобы спросить у Розмича, как через
Рука сама метнулась к рукояти меча, тело изготовилось к схватке незамедлительно. В душе вспыхнула воинская злость, но ужас, терзавший Ловчана добрую половину пути, никуда не делся.
Зверь был чудным. Так сразу и не поймёшь — здоровущий волк или мелковатый, отчего-то седой, медведь. Он рычал и пригибался к земле, готовый в любой миг броситься на людей. Но заботило Ловчана другое: Розмич стоял как ни в чём не бывало, даже за ножом не потянулся. А после и вовсе учудил… Выставил вперёд ладони и сказал:
— Дозволь пройти, дедушка.
Вот тут Ловчан понял, что прежний ужас — пустяк в сравнении с теперешним. Сбрендил Розмич! Точно сбрендил! Зверя «дедушкой» зовёт!
Но через несколько бесконечно длинных мгновений Ловчан догадался: собственная голова тоже прохудилась. А чем ещё объяснить то, что в зверином рычании начал угадывать человеческие слова?
— Чужакам сюда нельзя! Уходите!
— Дозволь… — повторил Розмич, прижал руку к груди. И было в его голосе нечто такое, от чего даже Ловчан дрогнул.
Зверь замер. В том, что меряет пристальным взглядом, сомнений не было, хотя глаз белого стража не видать. Наконец сказал:
— Ладно. Чую, тебе и впрямь нужно.
Он очень медленно поднялся на задние лапы и снял личину. Перед дружинниками в самом деле стоял «дедушка».
Не слишком высокий, с короткой белой бородой и пронзительно-синими глазами. Белая шуба, сшитая невесть из какого зверья, казалась второй кожей, хотя в плечах чуть топорщилась. Рукава оканчивались когтистыми лапами, полы были подшиты к белым меховым сапогам. Сама личина из кусков и кусочков — в основе череп, сверху несколько искусно скроенных шкурок.
Что не позволило остроглазому Ловчану сразу распознать ряженого, он не понимал.
— Подсобите, — сказал страж, прежде чем дружинник опомнился.
Повинуясь знаку старца, мужчины приблизились к изгороди.
— Вот этот тащите, — велел тот, указывая на один из кустов.
Оказалось, проход всё-таки есть. Правда, чтобы миновать преграду, нужно попотеть, вытащив огромный ком земли. Ещё умудриться не выколоть глаза ветками.
— И запереть не забудьте.
Переступив яму вслед за стариком, гости водрузили куст на место. Живая изгородь вновь стала цельной: не зная хитрости — не преодолеешь.
— И куда мы пришли? — прошептал Ловчан.
Розмич не ответил, указал на нечто за спиной друга. Дружинник обернулся и замер в растерянности. Острое зрение вновь подвело. Как мог не заметить огромного деревянного идола, стоящего посреди поляны? Духи места глаза отводят, не иначе!
— Час от часу не легче… — вздохнул Ловчан.
Розмич сделал знак молчать и беззвучно направился к изваянью.
Идол был древнее тех, что видел в Алоди и на ильменских берегах. Высеченный из ствола могучего древа, уже умершего, но ещё держащего землю корнями. Тело его потемнело со временем, словно головня. Глубокие трещины испещрили ствол до самой сердцевины. Черты божественного лика едва угадывались, только глаза остались неподвластны времени.
На большом плоском камне, уложенном перед идолом, чадил небольшой костерок. Дым был необычным — терпким. Он щекотал ноздри и жёг лёгкие, кружил голову.
Очи истукана взирали внимательно, пристально. И Розмич дрогнул.
Боль, которую сдерживал всю дорогу, хлынула через край. Сердце будто разорвалось. Ноги подогнулись, дружинник пал пред издолбом [42] .
Ему казалось, сама душа кричит и стонет в нём. И нервы звенят, как тетивы. Но с уст не сорвалось ни звука, ни всхлипа, лишь в уголках глаз выступили жгучие, отчаянные слёзы. Руки потянулись к рубахе в желании разодрать не только ткань — саму кожу, потому что терпеть бушующую внутри боль невозможно.
42
По одной из версий, слово «идол» происходит не от ромейского «идеал», а «издолбленный» — выдолбленный.
«Почему?! — беззвучно кричал он. — Ведь она тоже любит! Зачем разлучаете? За что?»
Ах, если бы боги хоть изредка отвечали на мольбы смертных…
«Я не сделал ничего дурного! Я защищал её! Спас из лап бьярмов, помог вернуться домой! Разве этого мало? Скажите! Объясните!»
Из горла Розмича вырвался сдавленный хрип, в глазах потемнело. Рвущая изнутри боль стала запредельной — будто тысячи ржавых игл вогнали под кожу. Будто спустили шкуру и раскалёнными щипцами выдирают мясо. Кусок за куском. Будто распечатали лёгкие, выдрав рёбра, и плеснули яд, разъедающий плоть. Будто уже убили, но зачем-то оставили память о смерти, заставляя переживать воспоминание снова и снова.
«Боги, что мне делать? Я готов на всё! Прошу! Объясните! Скажите! Если недостаточно служил — отслужу. Если мало вражьей крови пролил — пролью ещё. Только не отнимайте её у меня! Не отнимайте!»
Он всё-таки не удержался — завыл. Но плач не облегчил страданий. Выплеснувшиеся слёзы успокоенья тоже не принесли. Щёки обожгли, и только.
Возможно, боги слышали Розмича. Возможно, остались глухи. Но лес услышал точно и всё понял: он как будто замер, задрожал. Травы склонились к земле, птицы умолкли, злые волки застыли, боясь шевельнуться. Чуть позже, когда воссияет ночное светило, они тоже будут выть, вторя горю чужака.