Тризна по женщине
Шрифт:
— Мне кажется, — говорит он, — тебе не следует противоречить матери, попробуй лучше поддакивать ей во всем. Но скажи ей — и тут уж будь непреклонен, — что в нынешнем году не имеешь возможности дать ей в провожатые ни двенадцать, ни двадцать человек. Добыча из Ирландии невелика. Но скоро ты опять уйдешь в поход. Поэтому нынче ты даешь ей только одного человека. Зато каждый год в день ее смерти в течение двенадцати лет ты будешь приносить в жертву мужчину или женщину и класть к ней в курган. Такой чести еще никто никогда не удостаивался. Подумай, двенадцать лет люди будут чтить ее память. Двенадцать лет жители
Хальвдан встает. В нем борются надежда и горечь.
— И целых двенадцать лет я буду жертвовать одного из своих людей в ее честь? — спрашивает он.
— Нет, не будешь. Ты только обещаешь ей это. Можешь даже поклясться, положив руку на Одина и повторяя за жрецом слова клятвы. Но эту клятву ты нарушишь.
Хальвдан вздрагивает: если Хеминг шутит, то это неудачная шутка. Хеминг продолжает:
— Я тебя научу, как можно нарушить клятву. Ты скажешь: она меня вынудила!
Она оскорбляла меня, когда я был маленький! Уничтожала меня в присутствии других! Теперь я унижу ее. Я верну себе то, что она взяла у меня!
Или ты не веришь, что Один умнее нас всех? Разве тебе неизвестна его проницательность? Он лишь улыбнется у себя в Асгарде и скажет: ай да Хальвдан!
Хальвдан смеется.
— Знаешь, что ты еще можешь сделать?
— Что?
— Ты скажешь жрецу: я думаю, что в этом году мы принесем в жертву тебя. Пошлешь за ним и скажешь: я уже принял решение. Я знаю, кого мы на этот раз принесем в жертву. Ты не помнишь, не совершил ли я какой-нибудь ошибки, когда давал клятву? Кажется, моя рука не касалась Одина? Вспомни!..
— И не сомневайся, жрец вспомнит все, что тебе нужно.
Хальвдан вскакивает, берет рог, но он пуст, он зовет рабыню. Она приходит, однако он сам хватает бочонок и прогоняет женщину, потом наполняет рог и первому протягивает его Хемингу.
Неожиданно он снова падает духом.
— И ты веришь, что нынче она удовлетворится только одним человеком? — спрашивает он. — Она потребует не меньше четырех. Может, предложить ей троих?
— Нет, один или ни одного. Но зато не кто попало.
— Что ты имеешь в виду?
— Не какая-нибудь старая рабыня, Хальвдан. А молодая сильная женщина или, еще лучше, молодой сильный мужчина. Тут подошел бы Лодин. Но он убит. Его нашли со стрелой в горле. Не раб, нет, свободный человек должен лечь с ней в курган. Ведь ты знаешь, твоя мать была неравнодушна к мужчинам.
Они смотрят друг на друга в глаза.
Хеминг ведет опасную игру: он сам молодой и сильный мужчина.
Помощницей смерти зовут меня в Усеберге, и на груди у меня присохла грязь. Даже когда в заводи, невидимая людям, я тру свое тело песком и жиром и с наслаждением обливаюсь водой, я знаю, что, уйдя отсюда, снова почувствую себя грязной. Разве не я всегда уношу в болото покойников: рабов, отработавших свое, свободных мужчин и женщин, проживших свой век? Разве не меня призывают, чтобы всадить нож в беднягу, который должен последовать в курган за своим господином? Я Арлетта, помощница смерти, и на груди у меня присохла грязь.
Что толку причесывать и убирать волосы или оставлять их распущенными, чтобы ими играл ветер? Люди все равно боятся меня. Меня злит, когда на пирах они норовят подсунуть мне лучший кусок, чтобы умаслить меня. Я отвергаю их заботы. Я остаюсь одинокой. Иногда мне требуется мужчина, и ни один не смеет отказать мне. Но о чем он думает, лежа с моим сильным и горячим телом? Что придет время и я всажу в него свой нож?
У меня был сын от жреца, с которым я жила. Сын мой умер. А я мечтала, как он вырастет и станет свободным бондом, который не страшится смерти, но и не играет в эту недостойную мужскую игру в странах на западе. Но мальчик умер еще в детстве. С тех пор я познала ненависть. И любовь я познала тоже: да, я люблю одного человека, здесь в Усеберге, мне кажется, он похож на моего сына. Но он презирает меня. Он высокомерен, и у него надменное лицо. Он глядит на меня, не замечая. И считает, что проявляет мужество, не боясь помощницы смерти.
А другого человека здесь я уважаю, это Хеминг, они с Одни часто приходят ко мне. С ними я обретаю покой. Бывает, мы вместе гуляем по вечерам в свободные дни, оттертые песком, в нарядном платье. Я знаю, он ляжет с ней, когда придет ночь. Но у меня нет к ней зависти. Мы говорим о цветах и травах, о плывущих высоко облаках, о лошади с жеребенком и смеемся по пустякам. И тогда я бываю счастлива, и они тоже.
Вчера вечером Хеминг пришел ко мне.
— Ты умеешь молчать?
— Да! Ты знаешь, что умею. Ведь я молчу о смерти Отты.
— Хорошо, но и то, о чем я попрошу тебя, не менее опасно. Ты должна распустить слух, что королева дала Хаке серебра. Когда королеву положат в курган, он в ее честь сожжет всех своих птиц. Представь себе такое зрелище: горит соколятня, ястребы и соколы вылетают оттуда с горящими перьями, они дико бьют крыльями, пытаясь сбросить с себя огонь, с пылающим опереньем они взмывают в небо и падают замертво на землю. А ведь эти птицы стоят больше серебра, чем может поднять один человек.
— Я должна распустить такой слух?
— Да, надо, чтобы он дошел до Хальвдана.
— И Хальвдан закует Хаке в железо?
— Нет. Хаке ляжет в курган вместе в королевой.
— Я умею молчать! И никто не узнает, с какой радостью я откину ему голову, засмеюсь, подняв нож, встречу его испуганный взгляд и всажу в него сталь!
Как страстно я желала тебя, подумаю я тогда.
Но ты не пришел ко мне.
— Хаке одержим страстью к Одни, Хеминг. Ты знаешь об этом?
— Да. Знаю.
Я спускаюсь к ручью и тру себя песком с жиром, я позволяю ветру ласкать мои волосы, сегодня на груди у меня нет грязи.
— Хаке, приходи ко мне!
Ты, неведомый гость Усеберга, ты пришел к нам с ветром и, может, буря унесет тебя прочь! Я знаю, ты стал другом Хеминга. Мне это не нравится, но сегодня ты ближе мне, чем ему. Садись сюда на чурбак, пока я наложу лубки одной птице. Видишь, на мне кожаная перчатка, и я перевязал птице клюв. Это мой лучший белый сокол. Я научил его взмывать в воздух и падать на куртку Хеминга, которую нарочно стащил у него и как приманку бросал соколу, парившему в небе. Но сегодня ночью кто-то зашел сюда и сломал соколу ногу. Вот я и кладу ему лубки. Теперь в этом соколе вспыхнет дикая ненависть при виде человека, сломавшего ему ногу.