Трое из Жана-Парижа
Шрифт:
– Он разве не в Красной книге? – выдохнула она. Никто не услышал. Мама была озабочена, как разобраться со всем этим. Невменяемого уложить в кровать, тушу перетащить на балкон, кровавое пятно на линолеуме замыть.
Отчима отправили спать, Оля легла с мамой. Все стихло. Ночь снова накинула кисею сна на взбудораженные мысли, смежила распахнутые глаза, побаюкала. Спустя время послышался приглушенный звук. Будто что-то грузно упало на пол. Оля вынырнула из полудремы, прислушалась. Ничего. Но беспокойство засвербило, не давая отрешиться. Она легонько тронула маму:
– Я слышала что-то странное.
Надежда Петровна заворочалась,
– Спи, тебе померещилось.
Но дочь снова ее затеребила:
– Сходи, посмотри.
Та поворчала, что нет покоя в этом доме, но встала и отправилась искать источник шума. Нежданный вскрик спугнул тишину, Ольга подскочила. Позже выяснилось, что пьяненький дядя Сережа упал и ударился виском об угол кровати. Мама обнаружила его в стремительно расползающейся луже крови. Как сказал примчавшийся на зов коллега, если бы он пролежал до утра, то не выжил бы. Так Ольга спасла жизнь, которую сам дядя Сережа вовсю гнал под откос. Хотя больше в тот момент жалела невезучего, всеми забытого в суматохе сайгака.
Надежда Петровна раненого выходила, затем с учительской скрупулезностью по полочкам разложила ему, почему дальнейшее совместное проживание невозможно. Тот смиренно выслушал и покинул навсегда квартиру Исаевых. После его ухода Надежда Петровна устроила генеральную уборку с целью обнаружения и ликвидации тайников с початыми бутылками.
Оля мысленно подгоняла время, чтобы скорее уехать из этого богом забытого захолустья. Где-то бурлила жизнь, в которой были другие страны и мегаполисы, концерты и театры, новые люди и впечатления. Там каждый выход на улицу – небольшое волнительное приключение. Здесь же один день похож на другой до нервного тика.
Город торчал унылой бородавкой на щетинистом просторе. Степь только ранней весной могла порадовать живописными пятнами маков. С наступлением лета рыжела, потом и вовсе выгорала. Глазу не за что зацепиться – даже горы невыразительные. Покатые и приземистые, словно нарисованные детской рукой, они торчали нелепыми буграми на фоне низкого неба. Летом – густой зной, в котором легко увязнуть, как мухе в меду. Зимой – бураны, накрывающие город с таким бешенством, словно хотели стереть с лица земли. И ветер, вечный ветер. Казалось, он залетел сюда однажды и остался навсегда. Ольга ругалась с ним по-настоящему, обзывала заразой и сволочью, когда он сминал прическу в воронье гнездо, стоило высунуть нос из подъезда.
Жана-Париж можно было обойти за полдня. Идешь – с кем-то здороваешься, кого-то в упор не замечаешь. В зависимости от настроения. Нет уголка, кроме квартиры, где можно побыть без посторонних глаз. И то, о каком благословенном уединении речь, когда живешь с учителем русского языка и литературы!
Ольга слышала разговоры, что в Союзе жизни нет, нужно валить отсюда к чертям, завтра может быть еще хуже, чем вчера.
Так и выходило. Потихоньку «смазывали лыжи» все: русские, греки, немцы. Бросали насиженные места, хорошие квартиры, нормальные зарплаты и уезжали на исторические родины, хотя появились на свет и выросли в Казахстане. Те, кто остались, ворчливо ругали погоду и мирились с ее непредсказуемостью. Шепотом на тесных кухнях ругали власть и мирились с пропажей колбасы. И продолжали жить. Казалось, все образуется. Но тонкий ручеек уезжающих степенных и хозяйственных немцев, говорливых и красивых греков, бесшабашных и веселых русских грозил превратиться в мощный поток.
Оля знала, что дорога ей только в Кузбасс. Там жила родня, да и сестра уже пару лет как обосновалась. Но, как выяснилось, у мамы созрел новый оригинальный план относительно ее будущего.
Наскоро поужинав макаронами по-флотски, Оля позвонила Айше выпытать, кем та хотела стать в детстве. Выяснилось, что вторым Гагариным. Из космического в городе только железная конструкция в виде взлетающих ракет. Это было смешно – где Жанатас и где космос.
Мама оторвала Ольгу от телефона и позвала в зал. В сумрачной комнате бледно мерцал экран телевизора.
Оля зажгла свет и присела на продавленный старенький диван.
– Что показывают?
Надежда Петровна подошла к телевизору и выключила.
«Все, приехали. Кто-то настучал, что я курила» – заколготились в голове мысли.
Мама осталась стоять. Заговорила с апломбом, как полагается учителю с немалым стажем:
– Ольга, ты заканчиваешь школу. Впереди тебя ждет долгая и насыщенная жизнь. И я не хочу, чтобы ты прозябала здесь.
Оля едва заметно выдохнула. Не про сигареты, и слава богу. Маму накрыл очередной приступ назидания.
– Мы же это обсуждали, я в Краснокузнецк к Аньке.
– Я хочу попросить, чтобы Андрей женился на тебе и увез в Германию, – отчеканила Надежда Петровна.
Потенциальная невеста часто заморгала.
– Какой Андрей?
Мама присела наконец рядом.
– У тебя много знакомых с таким именем собираются за границу?
Ольга потерла виски, вскинулась:
– Фонпанбек?!
– Да. Если ты не будешь противиться, то когда-нибудь скажешь мне спасибо.
Через распахнутую дверь балкона доносилось стрекотание сверчков, перебиваемое призывами из окон:
– Данияр, домой!
– Максим!
– Аслан, долго тебя ждать?
И в ответ наперебой мальчишеское умоляющее многоголосье:
– Ну, мам!
– Еще пять минут!
– Доиграю, чуть-чуть осталось!
«А мое детство, видимо, закончилось» – пронеслась мысль. Ольга внимательно оглядела комнату и повела носом:
– Мама, ты выпила что ли?
4. Скорпионы в банке и Ахматова
От папы у Айши не осталось даже воспоминаний. И этого всегда было жаль. «Замечательный, незаурядный, исключительный» – так рисовали образ те, кому посчастливилось его знать.
Он погиб, когда ей исполнилось три года. Поехал в соседний город с коллегами смотреть футбольный матч. Авария случилась на пустынной дороге где-то посередине пути. Остались черно-белые фотографии похорон – какой-то чудак запечатлел траурную процессию от начала и до конца. На одной из них у гроба сидели трое. Мама в черном платке, со стылым лицом и выпирающим животом – беременная вдова в двадцать четыре года. Бабушка, папина мама, с безжизненным взглядом – будто заглянула за поворот, куда ушел единственный сын. И трехлетняя девчонка в светлом платьице – со скучающим видом в ожидании, когда уже можно идти играть.