Трое
Шрифт:
Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине души возмущение:
"Неужто ничего хорошего так и не увижу я?"
Он уже привык к разнородным впечатлениям, и хотя они волновали, злили его, но с ними всё же лучше было жить. Их приносили люди. А теперь люди исчезли куда-то, - остались одни покупатели. Потом ощущение одиночества и тоска о хорошей жизни снова утопали в равнодушии ко всему,
Однажды поутру Илья только что проснулся и сидел на постели, думая, что вот опять день пришёл - нужно его прожить...
В дверь со двора постучали дробным, частым стуком.
Илья встал, думая, что это кухарка за самоваром пришла, отпер дверь и очутился лицом к лицу с горбуном.
– Эге-ге!
– качая головой и улыбаясь, заговорил Терентий.
– Девятый час, а у тебя, торговец, лавка не отперта!
Илья стоял пред ним, мешая ему войти в дверь, и тоже улыбался. Лицо у Терентия загорело, но как-то обновилось; глаза смотрели радостно и бойко. У ног его лежали мешки, узлы, и он сам среди них казался узлом.
– Пускай, что ли, в жильё-то!
Илья молча начал втаскивать узлы, а Терентий отыскал глазами образ, осенил себя крестом и, поклонясь, сказал:
– Слава тебе, господи, - вот я и дома! Ну, здравствуй, Илья!
Обнимая дядю, Лунёв почувствовал, что тело горбуна стало крепким, сильным.
– Умыться бы мне, - говорил Терентий, оглядывая комнату. Хождение с котомкой за плечами как будто оттянуло его горб книзу.
– Как поживаешь?
– спрашивал он племянника, бросая пригоршнями воду на своё лицо.
Илье было приятно видеть дядю таким обновлённым. Он хлопотал около стола, приготовляя чай, но отзывался на вопросы горбуна сдержанно, осторожно.
– Ты - как?
– Я? Хорошо!
– Терентий закрыл глаза и с довольной улыбкой покачал головой.
– Так-то ли хорошо я сходил, - лучше не надо! Живой водицы испил, словом сказать...
Он уселся за стол, намотал свою бородку на палец и, склонив голову набок, стал рассказывать:
– Был я у Афанасья Сидящего и у переяславльских чудотворцев, и у Митрофания Воронежского, и у Тихона Задонского... ездил на Валаам остров... множество земли исходил. Многиим угодникам молился, а сейчас был: у Петра Фавроньи в Муроме...
Должно быть, он испытывал большое удовольствие, перечисляя имена угодников и города, - лицо у него было сладкое, глаза смотрели гордо. Слова своей речи он произносил на тот певучий лад, которым умелые рассказчики сказывают сказки или жития святых.
– В пещерах святой лавры тишь стоит непоколебимая, тьма в них страховитая, а во тьме детскими глазыньками лампадочки блещут, и святым миром пахнет...
Вдруг хлынул дождь, за окном раздался вой, визг, железо крыш гудело, вода, стекая с них, всхлипывала, и в воздухе как бы дрожала сеть толстых нитей стали.
– Та-ак, - медленно протянул Илья.
– Ну, что же - облегчился?
Терентий замолчал на минуту, потом, наклоняясь к Илье, пониженным голосом сказал ему:
– Примером скажу: как сапог ногу, жал мне сердце грех этот, невольный мой... Невольный, - потому, не послушал бы я в ту пору Петра, он бы меня швырь вон! Вышвырнул бы... Верно?
– Верно!
– согласился Илья.
– Ну вот!.. А как я пошёл... эдакая лёгкость на душе явилась... Иду и говорю: "Господи, видишь? Иду ко угодникам твоим..."
– Значит - рассчитался?
– спросил Лунёв с улыбкой.
– Как он примет мою молитву - не ведаю!
– сказал горбун, подняв глаза кверху.
– Да совесть-то как? Спокойна?
Терентий подумал, как бы прислушиваясь к чему-то, и сказал:
– Молчит...
Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней, стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в окнах его потускнели, и цветов за ними не было видно. На улице было пусто и тихо, - только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.
"Осень начинается", - мелькнуло в голове Лунёва.
– Чем иным оправдаться можно, как не молитвой?
– говорил Терентий, развязывая свой мешок.
– Просто очень, - хмуро заметил Илья, не оборачиваясь к дяде. Согрешил, помолился - чист! Валяй опять - греши...
– За-ачем? Живи строго...
– Чего ради?
– А - совесть чистая?
– А что в ней толку?
– Н-ну-у...
– неодобрительно протянул Терентий.
– Как ты это говоришь...
– Так и говорю, - настойчиво и твёрдо продолжал Илья, стоя спиной к дяде.
– Грех!
– Ну и грех...
– Наказан будешь!
– Нет...
Теперь он отвернулся от окна и смотрел в лицо Терентия. Горбун, чмокая губами, долго искал слова, чтобы возразить, и, найдя его, внушительно выговорил:
– Будешь!.. Вот я - согрешил и был наказан...
– Чем это?
– угрюмо спросил Илья.
– Страхом! Жил и всё боялся - вдруг узнают?
– А я вот согрешил, а не боюсь, - объявил Илья, усмехаясь.
– Дуришь ты, - сказал Терентий строгим голосом.
– Не боюсь! Жить мне трудно однако...
– А-а!
– воскликнул Терентий с торжеством.
– Вот и наказание!
– За что?
– крикнул Илья почти с бешенством. Челюсть у него тряслась. Терентий смотрел на него испуганно, помахивая в воздухе какой-то верёвочкой.
– Не кричи, не кричи!
– говорил он вполголоса.
Но Илья кричал. Давно уже он не говорил с людьми и теперь выбрасывал из души всё, что накопилось в ней за эти дни одиночества.
– Не только грабь, - убивай!
– ничего не будет! Некому наказывать... Наказывают неумеющих, а кто умеет - тот всё может делать, всё!