Трое

Горький Максим

"Надо бросить... магазин и всё... Пусть дядя торгует с Танькой... а я - уйду..."

Ему представилось огромное, мокрое поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога с берёзами по бокам. Он идёт с котомкой за плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в поле, на дороге, нет ни души... даже галок на деревьях нет, и над головой безмолвно двигаются синеватые тучи...

"Удавлюсь", - равнодушно подумал он.

Проснувшись утром через день, он увидал на отрывном календаре чёрную цифру двадцать три и... вспомнил, что сегодня судят Веру. Он обрадовался возможности уйти из магазина и почувствовал горячее любопытство к судьбе девушки. Наскоро выпив чаю, почти бегом он пошёл в суд. В здание не пускали, - кучка народа

жалась у крыльца, ожидая, когда отворят двери. Лунёв тоже встал у дверей, прислонясь спиной к стене. Широкая площадь развёртывалась пред судом, среди неё стояла большая церковь. Лик солнца, бледный и усталый, то появлялся, то исчезал за облаками. Почти каждую минуту вдали на площадь ложилась тень, ползла по камням, лезла на деревья, и такая она была тяжёлая, что ветви деревьев качались под нею; потом она окутывала церковь от подножия до креста, переваливалась через неё и без шума двигалась дальше на здание суда, на людей у двери его...

Люди были какие-то серые, с голодными лицами; они смотрели друг на друга усталыми глазами и говорили медленно. Один из них - длинноволосый, в лёгком пальто, застёгнутом до подбородка, в измятой шляпе - озябшими, красными пальцами крутил острую рыжую бороду и нетерпеливо постукивал о землю ногами в худых башмаках. Другой, в заплатанной поддёвке и картузе, нахлобученном на глаза, стоял, опустив голову на грудь, сунувши одну руку за пазуху, а другую в карман. Он казался дремлющим. Чёрненький человечек в пиджаке и высоких сапогах, похожий на жука, беспокоился: поднимал острую бледную мордочку кверху, смотрел в небо, свистал, морщил брови, ловил языком усы и разговаривал больше всех.

– Отпирают?
– восклицал он и, склонив голову набок, прислушивался. Нет... гм!.. А времени много уж... Вы, моншер, в библиотеку не заходили?

– Нет, рано...
– в два удара, но в один тон ответил длинноволосый.

– Чёрт возьми... холодно, знаете!

Длинноволосый сочувственно крякнул и сказал задумчиво:

– Где бы мы грелись, если бы не было суда и библиотеки?

Чёрненький молча передёрнул плечами. Илья рассматривал этих людей и вслушивался в их разговор. Он видел, что это - "шалыганы", "стрелки", люди, которые живут тёмными делами, обманывают мужиков, составляя им прошения и разные бумаги, или ходят по домам с письмами, в которых просят о помощи.

Пара голубей опустилась на мостовую, неподалёку от крыльца. Толстый голубь с отвисшим зобом, переваливаясь с ноги на ногу, начал ходить вокруг голубки, громко воркуя.

– Фь-ю!
– резко свистнул чёрненький человечек. Человек в поддёвке вздрогнул и поднял голову. Лицо у него было опухшее, синее, со стеклянными глазами.

– Терпеть не могу голубей!
– воскликнул чёрненький, глядя вслед улетавшим птицам.
– Жирные... вроде богатых лавочников... воркуют... пр-ротивно! Судитесь?
– неожиданно спросил он Илью.

– Нет...

Чёрненький человек осмотрел Лунёва с ног до головы и в нос себе проговорил:

– Странно...

– Чего же странного?
– спросил Илья, усмехнувшись.

– У вас лицо обвиняемого, - скороговоркой сказал человек.
– А, отпирают...

Он первый нырнул в открытую дверь суда. Задетый его словом, Илья пошёл за ним и в дверях толкнул плечом длинноволосого.

– Тише, невежа, - спокойно сказал длинноволосый и, в свою очередь тоже толкнув Илью, опередил его.

Но этот толчок не обидел Илью, а только удивил его.

"Чудно!
– подумал он.
– Толкается, как будто барин и везде может первым идти, а сам вон какой..."

В зале суда было сумрачно и тихо. Длинный стол, крытый зелёным сукном, кресла с высокими спинками, золото рам, огромный, в рост человека, портрет царя, малиновые стулья для присяжных, большая деревянная скамья за решёткой, - всё было тяжёлое и внушало уважение. Окна глубоко уходили в серые стены; занавески толстыми складками висели над окнами, а стёкла в них были мутные. Тяжёлые двери

отворялись бесшумно, и без шума, быстро расхаживали люди в мундирах. Лунёв осматривался, жуткое чувство щемило ему сердце, а когда чиновник объявил - "суд идёт", Илья вздрогнул и вскочил на ноги раньше всех, хотя и не знал, что нужно было встать. Один из четырёх людей, вошедших в зал, был Громов, - человек, что жил в доме против магазина Ильи. Он уселся в среднее кресло, провёл обеими руками по волосам, взъерошил их и поправил воротник, густо шитый золотом. Его лицо несколько успокоило Илью: оно было такое же румяное и благодушное, как всегда, только концы усов Громов закрутил кверху. Справа от него сидел славный старичок с маленькой седой бородкой, курносый, в очках, а слева - человек лысый, с раздвоенной рыжей бородой и жёлтым неподвижным лицом. У конторки стоял молодой судья, круглоголовый, гладко остриженный, с чёрными глазами навыкате. Все они некоторое время молчали, перебирая бумаги на столе, а Лунёв смотрел на них с уважением и ждал, что вот сейчас кто-нибудь из них встанет и скажет нечто громко, важно...

Но вдруг, повернув голову влево, Илья увидел знакомое ему толстое, блестящее, точно лаком покрытое лицо Петрухи Филимонова. Петруха сидел в первом ряду малиновых стульев, опираясь затылком о спинку стула, и спокойно поглядывал на публику. Раза два его глаза скользнули по лицу Ильи, и оба раза Лунёв ощущал в себе желание встать на ноги, сказать что-то Петрухе, или Громову, или всем людям в суде.

"Вор!.. Сына забил!.." - вспыхивало у него в голове, а в горле у себя он чувствовал что-то похожее на изжогу...

– Вы обвиняетесь в том, - ласковым голосом говорил Громов, но Илья не видел, кому Громов говорит: он смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с тем, что Филимонов - судья...

– Скажите, подсудимый, - ленивым голосом спрашивал прокурор, потирая себе лоб, - вы говорили... лавочнику Анисимову: "Погоди! я тебе отплачу!"

Где-то вертелась форточка и взвизгивала:

– Й-у... й-у... й-у...

Среди присяжных Илья увидал ещё два знакомых лица. Выше Петрухи и сзади него сидел штукатур - подрядчик Силачев, - мужик большой, с длинными руками и маленьким,- сердитым лицом, приятель Филимонова, всегда игравший с ним в шашки. Про Силачева говорили, что однажды на работе, поссорившись с мастером, он столкнул его с лесов, - мастер похворал и помер. А в первом ряду, через человека от Петрухи, сидел Додонов, владелец большого галантерейного магазина. Илья покупал у него товар и знал, что это человек жестокий, скупой, дважды плативший по гривеннику за рубль...

– Свидетель! Когда вы увидали, что изба Анисимова горит...

– Й-у... ию-ю-ю, - ныла форточка, и в груди Лунёва тоже ныло.

– Дурак!
– раздался рядом с ним тихий шёпот. Он взглянул - с ним рядом сидел чёрненький человечек, презрительно скривив губы.

– Кто?
– шепнул Илья, тупо взглянув на него.

– Арестант... Имел прекрасный случай опрокинуть свидетеля, пропустил! Я бы... эх!

Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике:

"Попался, - значит, виноват..."

– Скучно!
– шепнул ему сосед.
– Неинтересное дело... Подсудимый глуп, прокурор - мямля, свидетели - болваны, как всегда... Будь я прокурором - я бы в десять минут его скушал...

– Виноват?
– шёпотом спросил Лунёв, вздрагивая от какого-то озноба.

– Едва ли... Но осудить - можно... Не умеет защищаться. Мужики вообще не умеют защищаться... Дрянь народ! Кость и мясо, - а ума, ловкости - ни капли!

– Это - верно...

– У вас есть двугривенный?
– вдруг спросил человечек.