Трое
Шрифт:
– Здорово ты бухаешь!
– сказал Лунёв.
– Чахну... Рад же я, что опять вижу тебя... Вон ты стал какой... важный... Ну, каково живёшь?
– Я - что?
– не сразу ответил Лунёв.
– Живу... ты, вот, интересно знать...
Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел товарища. Но это была холодная жалость - какое-то бессодержательное чувство.
– Я, брат... терплю
– вполголоса сказал Яков.
– Высосал из тебя отец кровь-то...
Н-на что тебе рупь?
А ты даром приголубь!
– отчеканивал за стеной Перфишка, подыгрывая на гармонии.
– Что это за ящик?
– спросил Илья.
– Это? Это - фисгармония. Отец купил за четвертную, для меня... "Вот, говорит, учись. А потом, хорошую куплю, говорит, поставим в трактире, и будешь ты для гостей играть... А то-де никакой от тебя пользы нет..." Это он ловко рассчитал - теперь в каждом трактире орган есть, а у нас нет. И мне приятно играть-то...
– Экий он подлец!
– сказал Лунёв, усмехаясь.
– Нет, что же? Пускай его... Ведь я и в самом деле бесполезный для него человек...
Илья сурово взглянул на товарища и сказал со злобой:
– Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду, так ты меня в трактир вытащи и за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих... Вот и принесёшь ты ему пользу...
Яков сконфуженно засмеялся и снова стал кашлять, хватая руками то грудь, то горло.
А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:
Посты строго соблюдал,
Каждый день недоедал.
В пустом брюхе кишки ныли,
Зато чистенькие были...
– И-эх-ты... Святость!
– И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.
– Как ты с названным братом живёшь?
– спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:
– Он с нами не живёт: начальство не велит ему... Дескать - трактир... Он... барином держится...
Яков понизил голос и с грустью продолжал:
– Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня... Говорит - редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс... Просил я его: оставь! Не согласился...
Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:
– Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!
– Читаю я теперь, брат, одну историю, - говорил Яков, - называется "Юлия, или подземелье замка Мадзини"... Очень интересно!.. А ты как по этой части?
– Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то... угрюмо ответил Лунёв.
Яков участливо взглянул на него и спросил:
– Али тоже что-нибудь неладно?
Лунёв думал - рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:
– Ты вот всё того, Илья... ершишься, злобишься... Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!
Лунёв пил чай и молчал.
– И ведь "коемуждо воздастся по делом его" - это верно! Примерно, отец мой... Надо прямо говорить - мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и - хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся - ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал... А давно ли обвенчались? И каждого человека за его... нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт...
Илье стало скучно слушать, - он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:
– Ты теперь чего ждёшь?
– Откуда?
– широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.
– Ну из... от... впереди - чего ждёшь?
– резко повторил Илья свой вопрос.
Яков молча опустил голову и задумался.
– Ну?
– вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.
– Что мне ждать?
– тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. Ждать... нечего! Помру... вот и всё.
Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:
– Голубые сны вижу я... Понимаешь - всё будто голубое... Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы - всё! Тишина такая... Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо... и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца... И невозможно понять есть ты или нет? Очень легко... Голубые сны - это перед смертью.
– Прощай!
– сказал Лунёв, вставая со стула.
– Куда ты? Посиди!
– Нет, прощай!
Яков тоже встал.
– Ну... иди!..
Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.
– А Машутка-то? Тоже... слышь, пло-охо живёт...
– грустно сказал Яков.
– Да...
– Видно, всем нам - одна судьба... Тебе тоже - тяжело, а?
Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей - всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное... Лунёв разжал свою руку, - рука Якова слабо опустилась.