Трое
Шрифт:
– Говорит - ты меня не любишь? И щиплет...
– Может, ты... не девушка уж была, как за него вышла?
– Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я... никто меня не трогал никогда... Да и теперь я... к тому неспособна... больно мне и противно... тошнит всегда...
– Молчи, Маша, - тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.
Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:
– Застегнись...
– Мне тебя не стыдно, - беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.
Стало тихо. Потом из магазина
– Перестань, Гаврюшка...
– Это - мальчик?
– спросила Маша.
– Он - что?
– Плачет...
– Боится?
– Н-нет... жалеет, должно быть.
– Кого?
– Тебя...
– Ишь какой, - равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал - жалко ему Машу или не жалко?
– Что ты будешь делать?
– спросил он после долгого молчания.
– Не знаю, - ответила она и вздохнула.
– Что мне делать?..
– Жаловаться надо, - решительно сказал Лунёв.
– Он и ту жену тоже так...
– заговорила Маша.
– За косу к кровати привязывал и щипал... всё так же... Спала я, вдруг стало больно мне... проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил...
Лунёв вскочил со стула и громко, с бешенством заговорил о том, что она должна завтра же идти в полицию, показать там все свои синяки и требовать, чтоб мужа её судили. Она же, слушая его речь, беспокойно задвигалась на стуле и, пугливо озираясь, сказала:
– Ты не кричи, пожалуйста! Услышат...
Его слова только пугали её. Он понял это.
– Ну ладно, - сказал он, снова усаживаясь на стул.
– Я сам возьмусь за это... Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на моей постели... а я в магазин уйду...
– Мне бы лечь... устала я...
Он молча отодвинул стол от кровати; Маша свалилась на неё, попробовала завернуться в одеяло, но не сумела и тихонько улыбнулась, говоря:
– Смешная я какая... ровно пьяная...
Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:
– Посиди со мной! Я боюсь одна... мерещится мне что-то...
Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.
В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:
Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды...
– Вот я уж и засыпаю, - бормотала Маша.
– Хорошо как у тебя... поют... хорошо они поют.
– Н-да, распевают...
– угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв.
– С одних шкуры дерут, а другие воют...
И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь...
"Р-раз и-и-и-и..." - Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно...
Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:
– Кто это?
– Я... окно закрыл...
– Господи Исусе!.. Ты уходишь?
– Нет,
Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице - всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:
– Сейчас... ох!.. сейчас...
Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция...
"Нужно через Кирика действовать..."
– Просим, просим!
– вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:
Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю...
Лунёв почти с отчаянием замотал головой... Это пение, весёлые крики, смех - мешали ему. Облокотясь на подоконник, он смотрел на освещённые окна против себя со злобой, с буйным негодованием и думал, что хорошо бы выйти на улицу и запустить в одно из окон булыжником. Или выстрелить в этих весёлых людей дробью. Дробь - долетит. Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и - улыбнулся с дикой радостью в сердце. Но слова песни невольно лезли в уши, он повторял их про себя и с удивлением понял, что эти весёлые люди распевают о том, как хоронили гулящую женщину. Это поразило его. Он стал слушать с большим вниманием и, слушая, думал:
"Зачем это они поют? Какое веселье в эдакой песне? Вот выдумали, дураки! А тут, в пяти саженях от них, живой замученный человек лежит... и никому о муках его не известно..."
– Браво! Бра-во-о!
– разнеслось по улице.
Лунёв улыбался, поглядывая то на Машу, то на улицу. Ему уже казалось смешным то, что люди веселятся, распевая песню про похороны распутницы.
– Василий... Василич...
– бормотала Маша.
Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели - то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели... Неужто они и тоской забавляются?
А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её... Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит: