Трое
Шрифт:
– Присядьте, пожалуйста!
– Благодарю!
– кратко говорила она и, кивая ему головой, садилась. Лунёв украдкой рассматривал её лицо, резко отличное от всех женских лиц, которые он видел до сей поры, её коричневое платье, очень поношенное, её башмаки с заплатками и жёлтую соломенную шляпу. Она сидела, разговаривая с братом, и длинные пальцы её правой руки всегда выбивали на её колене быструю, неслышную дробь. А левой рукой она раскачивала в воздухе ремни с книгами. Илье было странно видеть гордой девушку, так плохо одетую. Просидев в лавке две-три минуты, она говорила брату:
– Ну, прощай! Не очень шали...
И, молча кивнув головой хозяину лавки, уходила походкой храброго солдата,
– Какая у тебя сестра-то строгая!
– сказал однажды Лунёв Гаврику.
Гаврик наморщил нос, дико вытаращил глаза, оттопырил губы, и от этого лицо его приняло карикатурно стремительное выражение, очень удачно напоминавшее лицо его сестры. Потом он с улыбкой объяснил Илье:
– Вот она какая... Только она это притворяется...
– Зачем же ей притворяться?
– Так уж, - любит! Я тоже - какую захочу скорчить рожицу, такую и скорчу...
Девушка сильно заинтересовала Илью, и, как раньше о Татьяне Власьевне, он думал о ней:
"Вот на такой бы жениться..."
Однажды она принесла с собой толстую книгу и сказала брату:
– На, читай...
– Что такое, позвольте взглянуть?
– вежливо спросил Илья.
Она взяла книгу из рук брата и подала Лунёву, говоря:
– Дон-Кихот... История одного доброго рыцаря...
– А! Про рыцарей я много читал, - с любезной улыбкой сказал Илья, взглянув ей в лицо. У нее дрогнули брови, и она торопливо, сухим голосом заговорила:
– Вы читали сказки, а это прекрасная, умная книга. В ней описан человек, который посвятил себя защите несчастных, угнетённых несправедливостью людей... человек этот всегда был готов пожертвовать своей жизнью ради счастья других, - понимаете? Книга написана в смешном духе... но этого требовали условия времени, в которое она писалась... Читать её нужно серьёзно, внимательно...
– Так мы и почитаем, - сказал Илья.
Первый раз девушка говорила с ним; он чувствовал от этого какое-то особенное удовольствие и улыбался. Но она, взглянув на его лицо, сухо проговорила:
– Не думаю, что это понравится вам...
И ушла. Илье показалось, что слово "вам" она произнесла как-то особенно ясно. Это задело его, и он сердито сказал Гаврику, разглядывавшему картинки в книге:
– Ну, теперь читать не время...
– Да ведь покупателей нет?
– возразил Гаврик, не закрывая книги. Илья посмотрел на него и промолчал. В памяти его звучали слова девушки о книге. А о самой девушке он с неудовольствием в сердце думал:
"Какая... фря!"
Время шло. Илья стоял за прилавком и, покручивая усы, торговал, но ему стало казаться, что дни идут медленно. Иногда у него возникало желание запереть лавку и пойти куда-нибудь гулять, но он знал, что это отразилось бы на торговле, и не ходил. Уходить вечером тоже было неудобно: Гаврик боялся оставаться один в магазине, да и опасно было оставлять магазин на него: он мог нечаянно поджечь или пустить какого-нибудь жулика. Торговля шла недурно; Илья подумывал о том, что, пожалуй, придётся нанять помощника. Связь с Автономовой постепенно ослабевала сама собой, и Татьяна Власьевна тоже как будто не имела ничего против этого. Она весело посмеивалась и очень тщательно проверяла книгу дневного оборота. И, когда она, сидя в комнате Ильи, щёлкала косточками счётов, он чувствовал, что эта женщина с птичьим лицом противна ему. Но иногда она являлась к нему весёлая, бойкая, шутила и, задорно играя глазами, называла Илью компаньоном. Он увлекался, и возобновлялось то, что он называл про себя поганой канителью. Заходил Кирик, разваливался на стуле у прилавка и балагурил со швейками, если они приходили при нём. Он уже снял с себя полицейскую форму, носил костюм из чечунчи и хвастался своими успехами на службе у купца.
–
Он расплывался на стуле, закуривал папиросу и, попыхивая дымом, продолжал, понизив голос:
– Ездил я, братец, в деревню недавно, - слышал? И я тебе скажу: девочки там - такие - фью! Знаешь, - дочери природы эдакие... ядрёные, знаешь, не уколупнёшь её, шельму... И всё это дёшево, чёрт меня побери! Скляницу наливки, фунт пряников, и - твоя!
Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел, не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает, говорит с чужих слов. А находясь в дурном настроении, он, слушая речи его, думал:
"Крохобор!"
– Да-а, братец, великолепно это - заняться амуром на лоне природы, под сенью кущ, как выражаются в книжках.
– А если Татьяна Власьевна узнает?
– спросил Илья.
– Она этого не захочет узнать, братец, - лукаво подмигивая ему, ответил Кирик.
– Она знает, что ей это не нужно знать! Мужчина есть петух по природе своей... Ну, а ты, братец, как - имеешь даму сердца?
– Грешен!
– усмехаясь, сказал Илья.
– Швеечку? Да? Эдакую брюнеточку?..
– Нет, не швейку...
– Кухарку? Кухарка - это тоже хорошо, она тёплая, сдобная...
Илья хохотал, как сумасшедший, и этот смех убеждал Кирика в существовании кухарки.
– Почаще меняй их, почаще меняй, - тоном знатока дела советовал он Илье.
– Да почему вы думаете, что кухарка или швейка? Разве другой какой-нибудь не достоин я?
– спросил Лунёв сквозь смех.
– Они тебе, братец, подходят по твоему положению в обществе больше других... Ведь не можешь ты завести роман с дамой или девушкой приличного общества, согласись?
– Да почему?
– Ах, это так понятно... Я не хочу тебя обижать, но ты, мой друг, всё-таки, знаешь... простой человек... мужичок, так сказать...
– А... а я с дамой...
– задыхаясь от смеха, сказал Илья.
– Шутник!
– воскликнул Кирик и тоже захохотал. Но когда Автономов уходил, Лунёв, думая над его словами, испытывал чувство обиды. Ему было ясно, что хотя Кирик добрый парень, однако он считает себя каким-то особенным человеком, не равным ему, Илье, выше его, лучше. В то же время он с женой многим пользуется от него. Перфишка сообщил ему, что Петруха посмеивается над его торговлей и называет его жуликом... А Яков говорил сапожнику, что раньше он, Илья, был лучше, душевнее, не зазнавался, как теперь. И сестра Гаврика тоже постоянно убеждала Илью в том, что она не ровня ему. Дочь почтальона, одетая едва не в лохмотья, она смотрела на него так, точно сердилась на то, что он живёт на одной земле с нею. Самолюбие Ильи с той поры, как он открыл магазин, выросло, стало ещё более чутким, чем прежде. Его интерес к этой некрасивой, но особенной девушке всё развивался; ему хотелось понять, откуда в ней, бедной, эта гордость, пред которой он всё более робел. Она никогда не хотела заговорить с ним первая, и это задевало его. Ведь её брат служит у него в мальчиках, и уже поэтому она бы должна смотреть на него, хозяина, поласковее! Он сказал ей однажды: