Троесолнца
Шрифт:
И представилось ему, пробегающему с лицом ошарашенным, бледным, что всё это: от первого его плача до кленового листа, который, плавно кружась, падал сейчас вниз, к его ногам, – всё это совершенно не случайности и не совпадения, но узреть шов между листом и носком его кед, между его суеверно-благостной помощью и гибелью метиса под силу только тому, кто живёт в пустоте и чует толк в абсурде! Ведь что есть вся жизнь, если не абсурд? А если ты, наконец, разобрался, зачем в мире есть абсурд, разве ты не разобрался и со смыслом сущего?
Померещилось Нежину, что листы бумажные, вальсируя в потоках чистого, прозрачного воздуха, на него падают как-то ненатурально, как-то слишком изысканно, балетно, хореографически, точно под музыку, что здания картонные вот-вот наклонятся и упадут
«Ха-ха! – через мгновение залился истерическим смехом Нежин. – До какого абсурда я себя довёл! Убийцей назвал! Да я не имею к этому никакого отношения! И меня вообще не должно беспокоить, что там с ними происходит и посадят ли ещё какого-то таджика за то убийство, которое совершили братки! Не имею отношения и не имел! И совесть моя чиста, как родник! Пусть всех сажают и убивают, я тут ни при чем. Пусть прокурор волнуется! Пусть шайка эта, прибравшая город, трясётся, что пробьёт их час!»
Он ещё долго хорохорился, но, не дойдя до дома, улёгся на подвернувшейся уличной скамье и зажмурил глаза: ему стало плохо. То ли страх безумия подкрадывался, то ли происходил какой-то спазм сосудов, но всё в его организме, будто на шарнирах, разболталось, заходило туда-сюда, то приливала кровь в конечности и они пекли, то он зяб ни с того ни с сего, и чувства все такие странные появлялись, точно каждый орган его отдельно: печень, сердце, половые органы, шея, мозг, – всё будто не в ладу друг с другом и сейчас расщепится, разойдётся навсегда, а ему придётся только орать вслед этому расщеплению. Только вот рёбра, напротив, сжимало тисками, и даже, кажется, они сплющивались, беспощадно придавливая бедное сердце. И больше всего горечи и тяжести пряталось в сердце. Ритм его сбивался, и в этот момент остальные органы такой какофонией звучали внутри, что он еле помнил себя в потоке этой душегубной хвори.
Дошёл он до дому где-то часа через два. Его потревожила бабуся: думая, что он пьян, она решила его спихнуть со скамьи и потрясти у его глаз палкой, вспомнив про Союз и закон о тунеядстве. Дома, среди своих работ, он сел на пол, потом свернулся на полу калачом, подложив ладонь под голову, и, совершенно ни о чём не думая, не разгадывая никакие ребусы, которыми окружил себя и замучил, закрыл глаза. Как будто вечность протекла с тех пор, как он узнал о смерти… Как будто ничего и не было… Никогда! И эта раздвоенность щемила внутри: так было или не было?.. И что вообще со мной?
«Господи, помоги же мне, – жалобно простонал он, когда дух его измучился от этих постоянно странных ощущений, безудержно несущихся по нему и расщепляющих его на невыносимо мелкие части, разделяя его заживо. – Ах, если бы ещё я верил», – бухнуло следом, как будто лишив последней надежды и забросив его в ту самую зловещую вульву пустоты.
И следом вытекли несколько горьких слезинок, не несущих ничего: ни облегчения, ни раската боли. И он то ли забылся, то ли уснул.
Проспал он около десяти часов. Проснулся к вечеру. Но не на полу, где засыпал, а на кровати. Вспомнить, как он туда перешёл, он не мог, да и не хотел. Юноша сел в кровати и долго думал об этой смерти, припоминал свои мысли, детали соревнования, лица, выражения и, главное, свои прогнозы: «Вот помогу метису и стану чуть лучше, а потом возьмусь за китовраса, за первый заказ, за мечту». И даже та праздничная туча, похожая на зарево радости, ему вспомнилась, и его зашкаливающее, гигикающее счастье и перевдохновлённость. А сейчас заказ был где-то уже далеко, точно в чертогах рая, и там же высоко парила мысль об искусстве, а сам он сидел и кашлял от серы, сквозившей из пакостных нижних врат.
– Вот погиб человек, а сейчас ещё какого-то таджика невинного посадят, и всё я запустил…
Об успехе своего первого заказа он уже не мечтал, не пытался купить его благими делами, выслужить его, спрясть, унюхать интуицией его секреты, не пытался отдать ему дань и уважение и преклонить перед ним и искусством колено. Ему казалось, что всё уже, увы, провалено. Всё. Подходил четвёртый день, а он не открывал книг, не работал над эскизами. И даже заползала в его удручённую голову мысль, мол, откажусь от всего, от всего художества разом, ведь художник должен быть чист, а он… А он нет. И снова-снова восставала в его уме эта случайная смерть. Нежин ерошил себе волосы, бил себя по щекам, тянул за уши, пытаясь чуть-чуть активизировать усталый, потерянный ум, но никак, никак не мог понять, в чём дело, почему так произошло. И ведь если бы не появлялось намерение «спрясть» успех картины, достигнув гармонии с миром, он бы так не убивался, но вот его-то намерение… У него ведь было намерение! И уже сложнее было убедить себя, что это не зависящая от него череда случайностей. И опять-таки на ум приходило кольцо.
– Стало быть, сейчас мне надо помочь тому таджику, которого посадят ни за что ни про что… А вдруг мне просто пытаются объяснить, что моя прядильня – зло и если я дальше буду на неё настраиваться, усердствовать, то дальше буду нести несчастья, и надо срочно прекратить и не подчиняться внутреннему голосу? Но, шут гороховый, сколько же во мне гордыни! Считаю, якобы мне будут объяснять что-то смертью человека! Надо выкинуть все эти правила и просто работать.
Он попытался приблизиться к станку, но поморщился. Всё в нём протестовало. Как будто напоролся на невидимые штыки, с которых капала кровь метиса, а из-за штыков, точно шорох, ядовито шелестели голоса: «По твоей вине… Вина твоя… И что ты хочешь? Радости творчества? Успеха росписи? Твой китоврас станет похожим на сатира с козлиной бородой. Иди отсюда, убийца от добра! Ты перевёртыш!»
В окне снова висела тьма. Юноша подсчитал деньги и, не зная, что с собой делать, решил пойти в «Дымовину», забыться в её чаду и угаре. Хотя правило предписывало иное.
«Го-о-ол!!! Го-о-ол!» – ревело единоголосыми зычными раскатами из бара, «Го-о-ол!» – гремели глотки. «На последней минуте! О, вмазал! Нет же! О!» – и мужчины в остервенелой радости поднимали руки, кулаки, локтями били в собственные тощие и выпуклые животы, с энтузиазмом чокались, разливая пиво и скалясь во все зубы, гогоча, обменивались дружественным матом счастья, и вдруг стихийная волна останавливала все эти восклицательные «г, м, ц-ц-ц, Ть! Ху!» и снова щедро, разливисто, как река Вологда, грянул «го-о-ол», чуть более хрипящий, чуть более шальной и самозабвенный.
«Го-о-ол!» – сотрясалось всё. «Го-о-ол!» – лоснящееся покрасневшее лицо икнуло, рассмеялось, рука бабахнула Нежина по плечу и потрясла его, а хозяин ещё раз проорал «Го-о-о-л!», как бы в поздравлении, и с приглашением войти, и с выражением желания, если что, обсудить произошедшее.
– Гол, – утвердительно кивнул Нежин и попытался улыбнуться. Но вышло так кисло и бледно, что лоснящееся лицо тут же насупилось и подозрительно сощурилось, следя за ним глазами и якобы признавая в нём чужака, которого надо судить за непричастность к всеобщей нечаянной гордости.
Обменявшись таким взглядом с мужчиной, который задержал его обращением на входе, Нежин всё же протиснулся вглубь в надежде выпить задёшево и, может, здесь, в этом хмельном, лихом взаимодействии, забыть о смерти метиса. Но, странное дело, чем более он видел обращённых к нему лиц, пылающих желанием прямо сейчас разделить радость и всплеск эмоций (были даже те, кто пытался его приобнять, так как люди в баре лезли друг к другу с объятиями и поздравлениями, жали руки, чокались, вне зависимости от того, были ли они знакомы, однако они замирали, будто в полушаге обнаружив, что этот тип, кажется, чужак), тем более давило на него одиночество. И чем выше поднимался градус заведения, чем больше здесь слышалось жарких речей, криков, тостов, чем больше мелькало окосевших улыбающихся болельщиков, разрумяненных и раздобревших, тем холоднее становилось ему. Точно льдинку кто-то швырял за шиворот.