Троесолнца
Шрифт:
Крики, шум, скандирование и рёв, и звон кружек, и шипение пивного краника, и голос комментатора – всё это смешалось в одно и исчезло. Нежин сидел в абсолютнейшей интрагалактической тишине, не примечая, как задевают его локтями или просят пропустить, как несут мимо него жаренные с луком, чесноком и пряностями колбаски, исходящие подкопчённым дымком. Он смотрел на пивную пену: облачко её таяло, лопались пузыри… Лопались, и не оставалось ничего. И было холодно, и тихо, и безразлично… в этой суете и колготне, в интрагалактической тишине… Когда толпа окончательно прижала юношу в тёмный смрадный закуток перед туалетом, он поставил недопитое пиво и вышел.
Оказывается, пролетело три часа. Ночь. Над улицей, по которой тащился Нежин, сияло
Вдруг он вспомнил правило, которому должен был повиноваться. И почему-то сейчас, в голубой чаше суперлуния, оно представлялось дико злым и хитрым. Но отчего же? Ведь оно наущало сделать всё, чтобы помочь невинной жертве?! Отчего такое чувство?
Нежин вышел на набережную VI Армии, заросшую всклоченной вихрами лебедой, добрался до полуразрушенных исторических построек и сел под массивную рустованную арку Скулябинской богадельни, чьи портики и разбитые окна были залиты светом суперлуния и окружены пышными узорчатыми тенями деревьев и бурьяна. Он достал из внутреннего кармана карандаш, альбом и нож. Ножом наточил карандаш и побежал по белому листу. Первым делом на листе появился метис: с преображённым гордостью, ненавистью взглядом, в полуповороте, в гоготе подвала, среди чёрных алчных лиц, со стопкой водки на двух пальцах, а потом стал прорисовываться депутатский сынок с открытым криво ртом и брезгливо сморщенным носом, дрожащими упитанными щеками, заносящий одну руку вверх для акцентирования произносимого.
Завершив, он закрутил в трубочку тоненький альбом и направился в Некрасовский переулок. Да и Скулябинская богадельня была сомнительным местом: висельники, покойницкие, обезумевшие от банкротства дельцы и нечистые истории, казалось, наполняли не только мрачные, обваленные ходы особняка какими-то призрачными и тяжёлыми миазмами, но и всю близлежащую округу. А раззявленные окна аж свистели, выли от царящего внутри запустения, от насилий и навязчивых фобий. Здесь и днём-то неприятно шататься: тяжесть такая, будто в камере пыток, могильный холод и, главное, вот это, что ты не один. И постоянно оборачиваешься, точно соломинка твоё плечо щекочет. И какие-то камни сверху валятся. И зачем он сюда пришёл? Почему не обогнул десятой дорогой? Будто его за руку кто-то привёл сюда. И он не помнил, когда положил альбом, нож и карандаш во внутренний карман. Или кто-то ему их подсунул, чтоб он уже не отвертелся от правила?..
Он свернул в переулок Чернышевского, подошёл к церкви Антипы Пергамского – цилиндру, стоящему на пустоши и закрытому лесами, из которого в ночи неслись какие-то крики и смех, усиленные эхом, и остановился на мгновение прислушаться. Вдруг из церкви попрыгали со смехом парни в касках, они выхватили торчавший у него в руках трубочкой альбом и пронеслись:
– Эй вы! – заорал Нежин и побежал следом.
– Балбес, он же не наш! Это просто прохожий, не «стрелочник»! Это не карта! – на бегу переговаривались они, и тот, кто выхватил, бросил, скомкав, рисунок на землю.
Нежин перестал бежать и с опаской приближался к кому бумаги. Что ж это такое? И хотя он ещё не начал разговор с самим собой на известную тему (не значит ли это что-то и не нужно ли пересмотреть в данной связи правило), но вот чувствовал его тошнотворную необходимость… Подняв ком, он развернул лист, из которого сверкнули на него живо и осознанно глаза метиса, разгладил его осторожно и положил в испачканный в пыли подобранный альбом.
Его кольнула правдоподобность, живость, кипящая ненависть этого взгляда. Кровавое суперлуние затушевали наплывшие тучи, отчего свет стал зябким, дрожащим, при нём едва ли можно было видеть свою вытянутую руку, но вот глаза метиса сияли, точно молнии. И как он мог так мастерски, так скоро такое нарисовать? И до чего хотелось побежать к реке и бросить этот гадкий ком и больше ничему и никому не подчиняться! Ком как будто ошпаривал его, прыгал сам в руках.
– Бросишь – сам упадёшь, – услышал он в голове мысль.
«Да кто же это думает за меня такие глупости!!! – тряхнул он раздражённо рукой. – Не думаю я так! Не думаю! Не могу я так думать! То, что я верю в тончайшую взаимосвязь всех явлений в мире, никоим образом не опускает меня до таких суждений! Не считаю я, что если брошу, сам упаду! Но кто же подсудобливает мне такие мыслишки? Кто тешится? Неужто у меня раздвоение личности?»
Несмотря на произошедшее, он почувствовал себя в полной здравости. Более того, несмотря на то, что мнительные горожане предпочитали богадельню обходить, он как будто плевал на все нехорошие подозрения. Ум его не мешался, как, например, вчера, когда он только узнал о смерти метиса, не мучили его странные ощущения, похожие на расщепление тела или переход в иное состояние сознания, когда вся разыгрывающаяся жизнь представляется движением кукол. И именно это ощущение здравости сбило с толку. Вот он в абсолютной трезвости засёк-таки ту руку, что подбрасывает ему каверзные мыслишки, которые обычно он принимает за свои. От этого было неприятно. Но мало-помалу именно от ощущения, что в твоей голове может быть нечто, к тебе не относящееся, псевдотвоё, то, что тщится выдать себя твоим, чувство здравости терялось, и снова подступала некая противная пограничность: вроде ты и сам себе голова, а вроде там и заводится, точно трупный червь, нечто постороннее.
– Мысль совершенно и совершенно не индивидуальная категория! И в этом ещё надо разобраться, кто думает за нас и с какой целью! – решил с вымученной лихостью художник и продолжил путь к переулку, в котором располагался нужный ему следственный отдел, хотя до прихода следователей надо было ждать несколько часов.
Нежин добрался до переулка за двадцать минут и стал ждать. Правило ему говорило, что надо ждать все часы на улице, вопреки тому, что он озяб и стучал от ночного холода и порывов северного ветра зубами. Через час такого хождения кругами он уже продрог до костей, но странное что-то грело его: «Так лучше… Вот так лучше…»
– Что лучше? – спрашивал он себя гневно.
И ему в ответ что-то блеяло тихенько: «Да вот, что ты тут мёрзнешь, лучше… Метис… метис…»
– И почему лучше? – ревел он, замечая скользкий хвостик этой мысли. – Не потому ли, что мне так что-то «зачтётся»? – передразнивал он себя, уличая, и снова злился.
И хотя он мог пойти домой, чтоб поесть, тем более уже изрядно разыгрался голод, или зайти в подъезд, он продолжал стоять на холоде и размышлять о том, из чего теоретически могла бы сложиться вот эта гармония с музыкой вселенной и как может работать придуманная им прядильня. И как он ни примерял, получалось, что из мелочей, из мелких штришков – в них будто идёт немолчная беседа со вселенной… постоянная сонастройка с ней…
Следователя, о котором тараторила Анастасия Ивановна, он увидел и признал издалека. Борис Александрович Нырков, человек тщедушного телосложения, в шляпе, за которой пряталось его узкое, как пенал, лицо и торчал только вострый длинный подбородок, в плаще, старом эфэргэшном костюме-тройке и с зонтом в руках, осведомлённый о всех капризах природы, приближался к месту службы по залитой грязью дороге со стороны богадельни. На Бажена, имеющего в тот момент вид изрядно свирепствующий и решительный, он даже не глянул. Всем сослуживцам раздал кивки и, ни разу не открыв жёлтого, длинного, худого рта, заперся в кабинете. Так каждое утро протекали таинственные десять минут, в течение которых его разрешалось потревожить только по одному исключительному поводу: визиту прокурора. Но в силу того, что оных не случалось и визитёром являлся он, Нырков курил три сигареты, окурком вороша горку бычков, лежащих в пепельнице, или стукал канцелярским ножиком по столу в такт висящим за его спиной часам.