Трофейщик

Рыбин Алексей Викторович

— Катя, поезжай, — сказал вдруг Иван Давидович. — Видишь, плохо человеку. Помоги ему добраться.

— А выпить?

— Катя, я куплю по дороге. Деньги есть.

Иван Давидович молча разглядывал свою наполненную рюмку, вертя ее в руке.

— Ладно. Я ведь чрезвычайно человеколюбива. Лешенька, помни мою доброту.

— За здоровье молодых! — Юраня проглотил водку и хукнул в кулак, — Между первой и второй перерывчик небольшой… — Он потянулся к бутылке.

Алексей молчал всю дорогу. Такси пронеслось по Загородному, не тормозя перед мигающими желтым

светофорами, обогнуло светящуюся в темноте громаду вокзала и выскочило на пустынный ночью Витебский проспект, попав сразу из центра города на странное подобие пригородного шоссе. Мимо проносились черные купы деревьев, мрачные пустые корпуса заводов, вереницы гаражей. Катька пыталась расшевелить Братца, просила то сигарету, то зажигалку, заговаривала о репетициях и предложениях из разных театров, половина из которых была ею придумана только что, а вторая половина в прошлом, но Алексей, отвернувшись от нее, смотрел в окно. На углу Славы и Будапештской он попросил остановить машину и вышел к ларькам. Вернулся быстро, и через пять минут такси плавно подъехало к длинному девятиэтажному дому.

Они молча поднялись в лифте на пятый этаж, вошли в пустую темную квартиру — после смерти матери Алексея два года назад его отец сменил работу, устроился в какую-то коммерческую структуру и стал зарабатывать больше, но дома бывать почти перестал. Звонил иногда — то из Москвы, то из Ханты-Мансийска или Владивостока, приезжал неожиданно, звал Алексея в ресторан, оставлял ему денег и снова исчезал на недели, а то и на месяцы.

— Пойдем в комнату, — сказал Алексей.

Включив большой свет, он рухнул на диван, бросив у журнального столика пакет с дарами ночных ларьков.

— Ой, выключи, темнота — друг молодежи, — пропела Катька и погасила люстру, оставив гореть торшер с одной лампочкой.

— Кать, достань там все…

Она полезла в пакет и стала выгружать на стол литрового «Смирноффа», четыре жестянки пива, два пакета апельсинового сока и несколько целлофановых упаковок соленых орешков.

— Плавленый сырок эпохи перестройки, — сказала Катька, разрывая упаковку. — Леш, — спросила она, вдруг изменив тон. — Леш, что случилось? Что-то не так у тебя?

— Рюмки достань, пожалуйста.

Разлив водку, он поднял рюмку.

— За тебя, Катя.

— Спасибо.

Он поставил пустую рюмку на стол и стал медленно открывать пакет с соком.

— Скорее, скорее, — замахала Катька руками перед открытым ртом.

Справившись с соком, он разлил по второй.

— За тебя, Кать.

— Леш, за меня мы уже пили. Давай за тебя.

— Тогда — за нас.

— Ой-ей-ей… — Она улыбнулась. — Мы что, в загс завтра идем?

— Выпей.

Он достал пачку «Мальборо» и щелкнул зажигалкой.

— Чего это гуляешь сегодня? Денег заработал?

— Ага, заработал. Кать, знаешь, я хочу тебе сказать — возможно, нам придется скоро расстаться.

— В каком смысле?

— Я могу уехать. Надолго.

— Слушай, объясни наконец, что происходит?

— Ничего, Катя, ничего. Просто я люблю тебя.

— Ну, я тебя

тоже люблю, а что за трагедия-то?

— Да нет, не бери в голову. Никакой трагедии. Это я так, устал просто очень.

— А куда ехать-то собрался?

— Еще не знаю.

Катька села на диван рядом с Алексеем, обняла его за плечи и прошептала на ухо:

— У тебя неприятности? Лешенька, скажи, что с тобой?

— Ну, неприятности.

— Лешенька, все пройдет. Все будет хорошо. Не расстраивайся. Я тебя люблю, миленький мой, красивый мой…

— Налей, пожалуйста.

Катька вскочила, быстро наполнила обе рюмки, потом мгновенно сбросила с себя юбку, стянула через голову белую рубашку и села верхом Алексею на колени, обхватив его за шею руками. Он обнимал Катьку, гладил по спине, чувствовал ее теплую небольшую грудь под черным кружевным бюстгальтером — ее тело было знакомо ему до мельчайших родинок, он помнил каждую выпирающую на худых боках косточку, форму лопаток, помнил ее запах и ощущение в пальцах от гладкой, атласной кожи. Она выгнулась назад, взяла двумя руками рюмки из-за спины, одну вручила Алексею и, сказав: «Не пролей», — освободившейся рукой стала расстегивать его джинсы.

— Любимый мой, Хочу тебя, хочу, хочу, хочу…

Он путался в одежде, срывая ее с себя и вытягивая из-под прижавшегося к нему Катькиного тела. Наконец, освободившись от всего, почувствовал, что освободился и от черного ящика в памяти, давившего и разламывавшего своими углами его голову всю эту ночь. Не было больше ничего, кроме любимой Катьки, ее жадных глаз и быстрых рук.

Когда Катька, пошатываясь, сползла с дивана и залезла в мягкое кресло, одновременно наливая водку и грызя орешки, Алексей взял сигарету и пошел на кухню. Ужас, сопровождавший его до самого приезда домой, отступил. Он чувствовал себя свежим и полным сил, словно выкупался в проруби, растерся жестким свежим полотенцем и выпил стакан перцовки. Выпил, впрочем, он и так уж немало, а в комнате его ожидало продолжение.

«А почему, собственно, меня должны найти? — думал он. — Никто не знает, что я там был, никто, кроме покойников, — он вздрогнул, — меня не видел, следы… Даже если найдут тайник, во что трудно поверить, — часть пути он протопал по болоту по щиколотки в черной стоячей воде, — отпечатки мои вряд ли там есть: я все делал в перчатках. Да и с чего это будут искать именно меня? В картотеке трофейщиков меня почти наверняка нет, если только стукнет кто, когда всех начнут трясти…»

«… А ведь могут начать. Земля-то разрыта профессионально — тут вопросов не будет, кто и зачем. Потрясти могут, но почему это должен быть именно я? Синяки — да, конечно, и ребята меня видели ночью. Ну, ребята здесь, положим, ни при чем, их-то допрашивать не станут. А мне нужно отсидеться, пока лицо не заживет…»

«… Да, обосрался я капитально. Надо же, как это страшно — в человека… Хотя какие они люди? Бандиты. Всегда говорил — стрелять таких надо. Вот и пострелял… А что же все-таки они делали там? Тоже искали, что ли? Ладно. Забыть, как кошмар».