Трон императора: История Четвертого крестового похода

Галланд Николь

Однако целый месяц, что длился морской переход, мы не могли ничего ни сказать, ни сделать. Наши руки были связаны. Я всей душой ненавидел Бонифация, но восхищался его ловкостью, благодаря которой Грегор превратился в его комнатную собачку на неопределенный срок. Благополучие Джамили, а теперь еще и Лилианы тем не менее вовсе не зависело от него. Грегор хоть и проявил героическое мягкосердечие в самый решительный момент на Корфу, но ради своего долга перед армией не колеблясь пожертвовал бы обеими женщинами. Бонифаций понимал это — вот почему обвинение в сговоре с колдуньей-иудейкой оказалось таким полезным. В любом Крестовом походе не найдется места тем, кто приютил иудеев. Пока Джамиля оставалась в лапах Бонифация, он в любой момент мог разыграть эту карту против Грегора.

В море мне пришлось довольствоваться

только обществом Отто, который без умолку болтал о единственном предмете, занимавшем его больше, чем блуд, — об искусстве войны, особенно в той части, что связана с конными сражениями, ибо Отто был истинным ценителем лошадей. Однажды мне пришлось прослушать длиннющую речь об истории боевых коней, начавшейся в Ломбардии — на личных землях Бонифация — в первых десятилетиях седьмого века. (Отто презирал Бонифация, но гордился даже отдаленной причастностью к земле с таким наследием.) В результате этого Италия всегда обладала самой подготовленной и дисциплинированной во всем христианском мире пехотой, потому что рыцари и пехотинцы издавна действовали как единая сила. Следующие пять веков я продремал, но проснулся на новой речуге, на этот раз о родословной великой лошади Грегора, Саммы, которая при своем росте, превышавшем восемнадцать ладоней, [27] была действительно самой большой во всей армии. Затем Отто принялся объяснять последние достижения в оружейной области. Он говорил о какой-то стали из местечка, вроде бы прозывавшегося Скандинавией, и я снова погрузился в тревожные грезы.

27

Ладонь — мера для измерения высоты лошади, равная 4 дюймам (примерно 10,16 см).

И вот теперь наконец мы оказались у берегов великой Византии с целой армией пилигримов, собиравшихся нарушить приказ Святого отца, хотя они сами того не подозревали. Венецианцы выстроили флот по кривой, занявшей добрую милю, чтобы всем вместе поглазеть на Константинополь, Царьград, который поднялся перед нами в золотистом свете. На корабли опустилась благоговейная тишина. Лучи заходящего солнца высветили силуэты ошеломленных пилигримов на огромных парусах, как эскизы на пергаменте.

На борту «Сан-Джорджо» Бонифаций Монферрат, вероятно, спрашивал себя, правильно ли он оценил наши шансы произвести впечатление на такой великий город. Его почетная гостья — со связанными запястьями и приставленным к ней вооруженным громилой — сказала, бросив в сторону города взгляд знатока:

— Это всего лишь ограждение от ветра. Погодите, вот подойдем к Босфору…

На борту «Пилигримки» епископ де Труа пригласил епископа Конрада и Грегора Майнцского полюбоваться панорамой. Все трое согласились, что было бы в самом деле чудесно, если бы великолепные церкви, поднимавшиеся ввысь, свидетельства духовного богатства, подчинялись не византийскому патриарху, глупцу, чьего имени они даже не могли припомнить, а его святейшеству Папе Иннокентию III.

А я с борта «Венеры» потрясенно смотрел на город и моргал, лишившись дара речи. Никак не мог понять, что за вид открылся мне: мы все еще находились в нескольких милях от Константинополя, а его стенам тем не менее конца не было видно. В одну сторону они исчезали в глубине материка, а в другую — огибали выступавшую в море часть города. Башен было не сосчитать — и куда их столько? А за ними, поднимаясь выше стен, виднелись короткие и широкие купола, как у церквей, что я видел в Венеции. Один из куполов показался мне особенно огромным — даже не верилось, что это творение рук человеческих. С расстояния все дышало обманчивым спокойствием. На зеленых холмах за городскими стенами грациозно поднимались каменные строения. Сам не знаю, чего я ожидал, но только не этого. От города так и веяло самодовольством, так мне казалось. Впрочем, он имел на это право.

На следующее утро, с рассветом, флот поднял якоря и пошел мимо городских стен, а мы по-прежнему сохраняли благоговейную тишину. Подойдя к берегу на расстояние слышимости, гонцы на авангардных судах затрубили в трубы, застучали в барабаны. На эту какофонию к стенам сбежалась огромная толпа бородатых горожан в тюрбанах, которые

уставились на нас без всякого воодушевления, а местные рыбачьи суденышки поспешили убраться с нашего пути. Мне с трудом верилось, что в одном месте может собраться столько людей. Кое-кто из зрителей грубо жестикулировал, шутовски размахивая руками, но в основном константинопольцы держались, как мне показалось, больше настороженно, нежели радушно или с вызовом.

Мы прошли под парусами и на веслах мимо этого мыса, а потом попробовали продолжить путь, выйдя в широкое устье широкой реки, несшей свое быстрое течение прямо на нас. Это было равносильно шторму. Оказавшись в таком непростом месте, мы увидели весь город. Теперь он лежал перед нами как на ладони.

Столица Византии раскинулась вокруг храма с красноватым невысоким куполом, превосходившим размерами все остальные строения. Рядом с ним едва можно было разглядеть высокую каменную или металлическую колонну, на верху которой примостилась какая-то соринка, которая при более пристальном рассмотрении оказалась конной статуей: всадник, видимо, поднял руку, указывая на тот самый берег, куда мы направлялись. (Моряки на «Венере» принялись ворчать по этому поводу, но, как я уже отмечал, они удивительно суеверная братия.) Сразу за стеной, ближе, чем храм с его непонятным всадником, располагались большие безымянные строения, тесно заполнившие невысокий холм. Сами стены не закрывали панораму, а вот холмы и ближайшие строения мешали что-либо разглядеть. Вдоль узкой бухты расположились домишки попроще. Вход в нее защищал ряд деревянных барж.

Сами баржи представляли собой не очень грозную защиту, но между ними протянулась знаменитая городская цепь. Издалека она казалась простой потрепанной веревкой, но тот факт, что мы могли ее разглядеть с большого расстояния, свидетельствовал о ее массивности. Мне с трудом верилось, что люди, построившие и населявшие этот огромный город, не вели междоусобных войн. За этой стеной, утыканной башнями, проживало наверняка гораздо больше народу, чем во всей Британии. Как тут справиться со всей этой громадой двум сотням кораблей с воинами?

Мы высадились напротив имперского летнего дворца Скутари. Бонифаций с ближайшими соратниками переехал в это красно-белое каменное чудище. Остальные пилигримы раскинули палатки поблизости, на вершине крутого холма, обрывавшегося прямо в реку, которая прозывалась Босфором и оказалась вовсе не рекой, как сообщил мне один венецианский моряк, а проливом. (Когда я попросил его объяснить поточнее, что такое пролив, то мне показалось, что он просто дал определение какой-то особой реки. Моряки ужасно щепетильны по поводу своих морских словечек.) Парусный транспорт был отбуксирован галерами против течения туда, где прибрежные холмы начали сглаживаться. Там было легче доставить на берег лошадей и тяжелые грузы — доспехи, припасы — и перенести затем в лагерь.

Разгрузка судов, перевозивших лошадей, выявила убыль. Многие животные погибли в пути от болезней и обезвоживания. Туши мы съели и до сей поры не подозревали, насколько поредели их ряды. Армия хоть и прошлась по дворцовым кладовым, но все равно припасов катастрофически не хватало. Пехоте было велено раздобыть продовольствие самостоятельно. В этих краях зерно и фрукты созревали рано, так что пилигримы поживились на полях и в садах близлежащих деревень. Тем самым они произвели на местных жителей поистине неизгладимое впечатление.

Нетвердо шагая по земле, которая, казалось, так и ходит волнами, Грегор, Отто и я отправились вечером к шлюхам, где надеялись услышать что-то интересное, но так ничего и не услышали. Грегор был тверд в своем намерении действовать дипломатично, а мы с Отто согласились, что для начала нужно пробраться во дворец, оглядеться и потом уже решать, как вызволить женщин. Мы также сошлись с ним в том, что мне проще других сделать это незаметно, так как никто не знал, что я имею отношение к пленницам. В общем, я напялил красно-белую ливрею Бонифация и предстал перед воротами дворца Скутари, держа в руках лютню и фидель. Я не имел ни малейшего представления, зачем мы здесь высадились и как долго пробудем на этом берегу. Поэтому никак не мог определить, сколько у меня времени на то, чтобы втереться в доверие и найти женщин, раз во дворец мне все-таки удалось проникнуть. Даже не знал, где их держат.