Тропою волка
Шрифт:
Не видя ничего плохого в своем имени, Кмитич представился:
— Самуэль.
Брови батюшки резко сдвинулись.
— Да ты, милый человек, некрещенный! Не православное-то имя!
В глазах Кмитича потемнело. Нет, не от слабости. Напротив. Непонятная черная сила фонтаном пошла в его руки, грудь, голову.
— Ах ты сволочь! Пришел на мою землю и учишь меня!
Кмитич поднялся, выхватил кинжал и занес над священником. Молодые женщины в ужасе завизжали. Кто-то громко крикнул: «Партизаны! Багров вернулся!» Люди бросились к выходу. Какая-то женщина крикнула:
— Не греши,
Другая, пожилая женщина бросилась в ноги Кмитичу и обхватила руками его колени, умоляя не убивать священника, но полковник не обращал на нее никакого внимания.
Батюшка с испуганным видом попятился, упал, выставив вперед руку, загораживаясь от удара, который последовал бы, если бы не женщина, не дававшая Кмитичу сделать шаг к отпрянувшему священнику.
— Не надо, не греши! — жалобно выдавил поп. Дьякон куда-то исчез. В церкве уже вообще никого не было — только Кмитич с занесенным кинжалом, женщина, обхватившая ноги Кмитича, да батюшка, отползающий от блестящего в полумраке лезвия кинжала грозного литвина.
— Пощади мя! Не бери грех на душу!
Гнев и ярость клокотали в груди, Кмитич жаждал крови этого пришельца с земли языческих москов, мери или вепсов. Как он может называть его, оршанского, менского и гродненского князя, некрещенным?! Что за дерзость?!
— Молись! Молись в последний раз! — взревел Кмитич, прицеливаясь, как бы быстрее заколоть священника, чтобы убить наверняка, одним ударом. Златотканая хламида и выставленная рука мешали Кмитичу.
— Прости мя, грешного. Тоже грешен! Прости! Ведь я и не московец сам! Я из мари!
— Сынок, не бери грех на душу! Храм ведь! — причитала женщина, оттягивая за ноги Кмитича от попа.
Однако Кмитич уже обуздал свою злость, чувствовал, что черная сила, захлестнувшая его, постепенно отступает, но еще не отступила до конца. «Нет, не так, нельзя так», — стучало у него в голове. «Чем тогда я буду лучше них? Ничем! Нельзя! Но разве можно оставить этого захватчика в рясе священника безнаказанным? Убей же его, Кмитич!» Словно два человека спорили в одном. Один темный, другой светлый. Кмитич чувствовал, как где-то глубоко внутри его разрывает между этими двумя Кми-тичами. Он, кажется, даже слышал треск разрываемой ткани.
— Не бери грех на душу, сын мой, — поп уже видел, что перед ним стоит не старец, но человек достаточно молодой, — я же сам подневольный. Я из народа луговой мари, или черемисы по-русски. Наш народ был жестоко завоеван московским царем. Иван IV особенно лютовал в наших краях. Три раза наш народ поднимался на войну. Не поверишь, но аккурат прямо сейчас черемиса тайно и печально отмечает сто лет разгрома первого восстания Мамич Бердея. Хотел он свободы для луговой и горной черемисы. Но горная черемиса его выдала царю. Через тридцать лет после Мамич Бердея была жестоко подавлена последняя, третья попытка освободиться от гнета царского.
— Ты мне это рассказываешь?! — Кмитич все еще сверлил попа яростным взглядом. — Значит, твой народ трижды восставал против царя, а ты… служишь ему! Так еще меня учишь!
Топчешь мою землю, ешь мой хлеб, отбираешь мои дома и говоришь, как мне молиться, где креститься?!
Поп все еще сидел на полу:
— С волками
— Так почему ты забыл, кто ты? Почему ведешь себя так же, как вели себя захватчики московские в вашей черемисской земле? Ты же предаешь своих предков! Они боролись, а ты помогаешь деспоту другие народы покорять!
Священник поднялся на ноги. Вид у него был несчастный. Гнев Кмитича как-то неожиданно быстро угас, и теперь ему даже стало жаль старика. Женщина, что держала Кмитича за ноги, куда-то ретировалась. Или стояла в темном углу, наблюдая. Но Кмитич не обращал на то внимания.
— Верно, грешен я. Но что я могу поделать? Один ничего не сделаю, — говорил несчастным тоном батюшка, — может, через служение мое, через церковь спасение ко всем придет?
— Вас там тысячи, и все так, как ты, рассуждают! Тьфу! — Кмитич спрятал кинжал, понимая, что уже не сможет убить священника.
— Говоришь, через церковь спасение? — усмехнулся полковник. — Нет! Через церковь, которая благословляет преступников и воров на грабеж и убийства, спасение не придет! Через Бога спасение придет! Он все видит! А твоя вера — неправильная! От лукавого! Ибо кровожадная, хуже любой языческой! Как там Никон живет в Кремле своем, осознавая, что обрек сотни тысяч людей на смерть, голод и изгнание? Молчишь? Нечего сказать? Так молись! Не молись за московское войско, которое гореть скоро будет в геенне огненной, а молись за народ Литвы многострадальный! Только так искупишь грех свой перед нами, перед Богом, да и перед народом своим собственным, который ты забыл да предал! Как, говоришь, вашего героя звали?
— Мамич Бердей, — ответил поп, опустив голову.
— За него тоже помолись, если ровно сто лет назад его казнили. Вот он, Мамич Бердей, был настоящим сыном своего народа! А ты жалок и труслив! Говоришь, кто-то Мамича вашего предал? Так вот, такие, как ты, и предали!
Кмитич подобрал палку и пошел на выход. Остановился, обернулся и спросил у все еще стоящего священника:
— Скажи, святой отец, за что? За что нас всех хотят убить? Кто же тогда жить будет в этих городах да селах? Кто кормить будет царя в этих землях?
Батюшка медленно поднял голову, по щеке его текла слеза.
— Не всех хотят убить, — тихо ответил он, — царь хочет отрубить вам руки, чтобы не сопротивлялись, затем отрубить голову, чтобы не думали, а тело, без головы и рук, само пойдет туда, куда он скажет. Он хочет сделать так, как уже сделал с муромой, мерей, с булгарами. Ну а слабых и забитых, словно овец без пастуха, потом сделает такими же московитами, которых он породил из покоренной муромы, булгар волжских, московы, эрзян мордовских, как и доброй половины черемисы. Ведь всех черемисских князей и мурз Иван IV казнил тысячу шестьсот человек! Еще удивительно, как черемиса сумела дважды после этого восставать. И каждый раз гибли новые тысячи лучших из лучших! Сейчас уже нет никого, кто бы мог взять в руки меч и сказать: «Народ мари, вернем свободу!» Так, как царь делает, еще хан Батый делал. Ничего, в принципе, не изменилось с тех лет. А я… я просто старался выжить.