Трудная позиция
Шрифт:
Надя молчала.
— Ну нельзя же так.
— Может, и нельзя. Но что же поделаешь...
— Я могу объяснить тебе, как это получилось. — Крупенин снова попытался взять ее за руку.
— Не нужно, и потом, не хочу, чтобы ты оправдывался.
— Да, но ты же должна знать, почему так получилось.
— Не старайся, пожалуйста. Теперь это ни к чему. — И Надя ушла, даже не обернувшись.
Крупенин поглядел ей вслед и с болью вымолвил:
— Не знал я, что ты такая.
Он со злостью пнул попавшийся под ноги ком снега и нехотя, устало побрел к своему дому.
В лицо дул противный западный ветер, изредка взвихривая снежную пыль на дороге и покачивая электрические фонари. Провода монотонно и тоскливо гудели, будто жаловались на свое одиночество.
Добравшись к себе, Крупенин прямо в одежде повалился на кровать, заложил руки за голову. Никогда еще собственная комната не казалась ему такой пустой и неуютной, как в эти минуты. Даже чей-то неожиданный стук в дверь он воспринял как посторонний, ненужный звук и отозвался на него машинально.
Вошел Осадчий. Крупенин повернул голову и долго смотрел на него, точно не верил глазам своим. Потом вскочил, поспешно поправил китель и привычно застегнулся на все пуговицы.
— Зря вы беспокоитесь, — сказал Осадчий. — Давайте так, по-домашнему.
— Вы, наверное, дневник принесли, товарищ полковник? — смущенно спросил Крупенин.
— Нет, не принес. Но, должен признаться, прочитал с интересом, даже с большим.
— Да чего там особенного? — смутился Крупенин. — Просто злой был, вот и царапал. Потом в чемодан бросил. Только в разговоре с вами и вспомнил... А вы раздевайтесь, Артемий Сергеевич, — предложил Крупенин и повесил шинель гостя на вешалку.
Усевшись за стол, Осадчий пристально посмотрел на старшего лейтенанта.
— Значит, под злую руку, говорите? Для успокоения нервов, так сказать. Вместо валериановых капель. Что же, неплохо. И часто это бывает у вас, разрешите полюбопытствовать?
— Что бывает? — не понял Крупенин.
— Ну, царапать-то под злую руку часто приходится?
— Ах, вон вы о чем! Так ведь я, товарищ полковник, не писатель, а мемуарами заниматься мне еще рано.
— Стало быть, не пишете?
— Нет.
— А вот и напрасно. Мемуары мемуарами, это само собой. А дневник вы могли бы вести неплохо. И нам бы разобраться кое в чем помогли.
— Не знаю, помог бы или нет. — Крупенин начинал, кажется, понимать, на что намекает хитроватый и придирчивый Осадчий. — Но где же моя тетрадь, Артемий Сергеевич? Не принесли, в самом деле?
— Видите... какое дело... генералу я показал ее, не вытерпел. А вы что, возражаете?
— Да нет, ничего.
— Ну и я так подумал. А пришел я к вам вот зачем, дорогой снайпер. — Осадчий всем корпусом налег на стол. — Вы знаете, что Красиков подал рапорт об уходе из училища?
— Рапорт? Красиков? — Крупенин побледнел. — Кому подал?
— Командиру дивизиона, — ответил Осадчий. — А начальник училища назначил педсовет на понедельник.
— Да как же это, товарищ полковник! Ведь я только что разговаривал с Красиковым. И он ничего... ни единого слова.
— Странно. Ни единого, а рапорт подал. Выходит, скрыл от вас, не доверился.
— Ерунда это, товарищ полковник, — вскипел Крупенин. — Вернуть надо рапорт — и все. Мало ли блажь какая взбредет человеку в голову!..
Осадчий встал, вынул из кармана портсигар, протянул Крупенину. Разминая папиросу, покачал головой:
— Не знал я, что вы можете так, Крупенин.
— Как, товарищ полковник?
— Ну... вернуть — и все...
— Да зло же берет.
— Зло в таком деле — плохой помощник, — сказал Осадчий, отгоняя дым к открытой форточке. — Разобраться нужно, и разобраться тщательно, чтобы никаких сомнений не осталось ни у вас, ни у педсовета. Понимаете?
— Я уверен, что Красиков одумается, обязательно одумается, — ответил Крупенин уже спокойнее.
— Буду рад. — Осадчий затушил папиросу и опять уселся за стол.
Крупенин сейчас впервые почувствовал, что зря он, кажется, плохо думал об этом суровом и суховатом на вид человеке.
— Не знаю, Артемий Сергеевич, — досадуя на самого себя, сказал Крупенин. — Плохой я психолог, наверное. Сердцем вроде все понимаю, а вот вникнуть, добраться, как вы говорили, до сути — не получается. Так и с Красиковым вышло. Беседовали, объяснялись. Он уже как будто на откровенность пошел: о родителях рассказал. А теперь, видите, куда повернул?
— Да в том-то и дело, что не все вижу, — искренне признался Осадчий. — Туману много. Но вы свою, сторону уж очень упорно держите. И не зря, похоже. Я так понимаю.
— А как же не держать, Артемий Сергеевич? Наш ведь он человек-то, советский. И офицером будет хорошим, я же вижу по его способностям. А вот совершит, представьте, глупость, сломает себе жизнь, потом сам же мучиться будет. Да и нам с вами не простит. Бездушные, скажет, люди, не помогли.
— Это верно, — согласился Осадчий. — В жизни оступиться легко, а встать на ноги не так-то просто. И тут вы правильно делаете, что деретесь за человека. Побольше бы нам драчунов таких, Борис Афанасьевич.
— Да ведь хочется, чтобы все хорошо было. Неужели уж мы с таким коллективом не в состоянии одного человека убедить? Неужели у нас пороха для этого не хватит?
— Я полагаю, что хватит. Во всяком случае — должно хватить. А как вы сами-то живете? — неожиданно повернул разговор Осадчий. — Учебу не запустили в суматохе?
— Тянусь потихоньку, — вздохнув, ответил Крупенин. — Иногда майор Шевкун помогает.
— Ко мне приходите, если что нужно, — сказал Осадчий. — Не стесняйтесь. А то ведь заочная учеба штука такая: не выполните одну работу, другую, и пойдет накручиваться. Большая воля нужна, чтобы самому себя подтягивать.