Трудный путь к диалогу
Шрифт:
________________________________________________________
* Записки Петербургских Религиозно-философских Собраний (1902-1903). СПб, 1906, с. 91.
Хотя Толстой в своем "Ответе Синоду" и обрушился на синодальное "определение", он все же должен был честно признать его правоту. "То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, - писал он, - это совершенно справедливо"*.
________________________________________________________
* Т о л с т о и Л. Н. Царю и его помощникам. Ответ Синоду. Берлин (без г. изд.), с. 22.
Иными словами. Толстой подтверждал, что Синод лишь констатирует реальное положение вещей...
Разрыв действительно оказался глубоким.
Речь шла не о частностях и не об оттенках интерпретации Евангелия, а о самой сущности христианских убеждений.
Напомним, что еще прежде, чем в лоне Церкви были написаны четыре Евангелия, она исповедовала Иисуса Христа как высшее самооткровение Бога и его воли. Бога, постигаемого как личностное начало. Евангелисты жили этой верой. Между ней и взглядом Толстого, который видел в Христе просто проповедника, учившего "не делать глупостей", компромисс невозможен.
Здесь отступают на второй план особенности толстовского понимания этики Евангелия, идея непротивления, отказ от ценностей культуры и цивилизации. Более того, лишь в этой сфере оставалось некоторое пространство для диалога или даже примирения.
Поэтому и полемика, которую вызвало учение Аьва Толстого, по большей части вращалась вокруг его практической стороны. Вокруг того, что можно было обсуждать, не затрагивая главной темы,
Многие критики справедливо указывали, что в реальных условиях любое общество погибло бы, отказавшись защищать себя от внешних врагов или преступников. "Руссоизм" Толстого, его "опрощение", вызывал подчас самую неожиданную реакцию. Известный протестантский историк Церкви Адольф Гарнак писал о Толстом: "Тысячи наших "интеллигентов" интересуются его рассказами, но в глубине души они успокоены и обрадованы тем, что им до него дела нет. Они ведь с полным правом уверены, что этот мир дан им для того, чтобы приложить свои силы в пределах его благ и его учреждений и законов; если христианство требует другого, то его противоестественность доказана"1.
________________________________________________________
* Гарна к А. Сущность христианства.
– В кн.: Общая история европейской культуры. СПб., 1910, т. 5, с. 69.
Лишь немногие отчетливо видели, что Толстой механически перенес нравственные заповеди, обращенные к личности, на весь общественный порядок. А полной аналогии, полного соответствия здесь быть не может.
Так, древняя заповедь "око за око, зуб за зуб" была юридическим правилом, законом справедливости. Христос же призывает человека в его индивидуальной жизни возвыситься над справедливостью во имя высшего закона прошения. Таков смысл слов о щеке, подставленной обидчику.
В древности у всех народов месть рассматривалась как священный долг. Согласно же Евангелию, величие духа заключается в том, чтобы воздать добром за зло. Острота и парадоксальность формы, в которой выражена эта заповедь Иисусова, вполне гармонирует с другими Его высказываниями: например, что верблюду легче пройти сквозь игольное ушко, чем богатому в Царство Божие, или что обрядовер-фарисей, отцеживая комара, проглатывает верблюда (т, е. упускает основное, заботясь о второстепенном) .
Почти все соглашались с Толстым, считавшим, что социальный порядок будет преображаться по мере оздоровления личной нравственной жизни людей. Но оппоненты Толстого ясно видели, что личная этика неизбежно опережает социальную, которая вынуждена следовать более примитивным законам. Если отдельный человек, лично, может простить того, кто причинил ему зло, то социальный закон в этом несовершенном мире должен оставаться на принципах справедливости.
Заповедь Иисусова "Не судите" относится отнюдь не к юриспруденции, как утверждал Толстой, отвергавший суд, а к мыслям и чувствам личности, к осуждению как нравственному акту. Судопроизводство же по-своему нравственно лишь тогда, когда исходит из незыблемости закона, из правового сознания. Оно имеет дело не столько с внутренним миром человека, с его моралью, сколько с последствиями нравственного зла, проявления которого вынуждено пресекать,
Что же касается войны, то любой христианин признавал ее злом. Однако, как показал Вл. Соловьев в своей полемике с Толстым, именно с нравственной точки зрения было бы грехом оставить беззащитных во власти насильника. Поэтому и Церковь издавна не отказывала воинам в благословении. Повторяю, тут речь идет опять-таки не о личной, а о социальной этике. И хотя хорошо, когда дистанция между ними сокращается, может ли она полностью исчезнуть?
И наконец, толстовская концепция "опрощения", отказа от культуры. Разумеется, в культуре, как и во всем, что созидает человек на земле, есть немало темного и болезненного. Сегодня уже никто не сомневается в том, что цивилизация несет в себе силы губительные, порабощающие человека. Но нельзя из-за этого закрывать глаза на положительные стороны культуры и цивилизации, выплескивать, как говорится, ребенка с водой.
Евангелие сложилось в определенных культурных традициях; и вся история христианства неразрывно связана с творчеством, с искусством. И если продолжить аналогию, само учение Толстого не есть ли феномен культуры?
"Опрощение" чревато опасностями в не меньшей степени, чем бурный рост цивилизации. "История, - писал русский богослов Борис Титлинов, представляет нам примеры народов, спускавшихся книзу по ступеням культуры, и всегда это падение культурного уровня сопровождалось духовным огрубением"*.
________________________________________________________
* Титлинов Б. "Христианство" гр. Л. Н. Толстого и христианство Евангелия. СПб., 1907, с. 179.
Человечество, наносящее себе раны, призвано и исцелять их, ориентируясь на высшие духовные ценности. Но это далеко от культурного нигилизма. Возрождение духа едва ли будет возможным на пути самоотрицания культуры.
Как бы то ни было, указанные темы остаются дискуссионными, даже если и не покидать почвы христианства, его центральной веры. Поэтому именно в нравственной проповеди Толстого следует искать наиболее ценные, непреходящие элементы его учения.
Приведу один любопытный факт, который невольно заставляет задуматься.
Когда в 1884 году Лев Толстой пытался напечатать книгу "В чем моя вера", еще мало кто знал о его "богословии". Рукопись была передана в духовную цензуру. И против всех ожиданий вначале ее расценили положительно. Как писала Софья Андреевна мужу, председатель цензурного комитета архимандрит Амфилохий прочел рукопись и сказал, что "в этой книге столько высоких истин, что нельзя не признать их, и что он со своей стороны не видит причины не пропустить ее"*.
________________________________________________________
* Толстая С А. Письма к Л. Н. Толстому. М., 1936, с. 246,
Толстого это сообщение очень обрадовало. "Ничье одобрение мне не дорого было бы, как духовных", - писал он, отвечая Софье Андреевне*. Но все же он предполагал, что книгу, скорее всего, запретят. И оказался прав.
________________________________________________________
* Толстой Л. Н. ПСС, т. 83, с. 418.
Что же произошло?
Причины цензурного запрета понять нетрудно. А вот отзыв архимандрита, если он достоверен, вызывает недоумение.