Трудный путь к диалогу
Шрифт:
Но Розанов шел еще дальше и ставил вопрос об утрате в самой Церкви духа общинности. Проповедники зовут людей в ее ограду, но те, кто приходят, не могут найти там того, чего ожидали. Как отличается обычная церковная жизнь от "свободы и простоты" Евангелия. "Боже, - восклицает Розанов, - до чего тогда было не похоже на наше! Плакать хочется при сравнении. Мы расселись по канцеляриям и говорим: "Вот взгляните на нас, мы - христиане"" [14]. Розанов говорил от лица интеллигенции, интеллигенции верующей, о тех самых людях, которые, по словам Тернавцева, и придя в Церковь, не смогут стать "прихожанами-обывателями". Упрек его был горький и во многом справедливый.
Так или иначе, перешли к обсуждению проблемы Льва Толстого, которой были посвящены третье и четвертое заседания.
Тема "Лев Толстой и Русская Церковь" была особенно актуальной, поскольку совсем недавно, за несколько месяцев до начала Собраний, вышло "определение" Синода, в котором было объявлено, что "Церковь не считает его (Толстого) своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею" [15]. Вокруг "определения" вспыхнули страсти, рассказывались и писались трогательные истории об "анафеме", которой безжалостно подвергнут престарелый писатель. Между тем сам Толстой в своем "Ответе Синоду" недвусмысленно признал: "То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, - это совершенно справедливо" []16.
Казалось бы, все ясно. Автор "Войны и мира" создал собственное учение. Оно в принципе отличается от учения Церкви, сложившегося еще до того, как было написано Евангелие. От веры во Христа как Богочеловека. Учение Толстого скорее напоминает конфуцианство или стоицизм, но писатель настаивал, что оно-то и есть истинное христианство. Синод устанавливает факт, достаточно очевидный, что это "христианство" не тождественно учению Церкви, и публично свидетельствует, что Толстой сам поставил себя вне Церкви своими кощунствами и антицерковными сочинениями. Тем не менее, в обществе звучал хор голосов, упрекавших Церковь в нетерпимости и в оскорблении великого писателя...
Дебаты в Собраниях начались рефератом Д. Мережковского, который тогда как раз работал над книгой "Лев Толстой и Достоевский". Мережковский указал, что война писателя против Церкви - только звено в его тотальном отрицании культуры. "В толстовском нигилизме вся послепетровская культурная Россия, по выражению Достоевского, "стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной". Думая, что борется с церковью, то есть с историей, с народом, за свое спасение, - на самом деле борется он за свою погибель: страшная борьба, похожая на борьбу самоубийцы с тем, кто мешает ему наложить на себя руки" [17].
Мережковский отнюдь не оспаривал правоту синодального "определения" и соглашался с тем, что Церковь, в конце концов, должна была перед всеми засвидетельствовать, что Толстой как мыслитель отпал от христианства. Сам докладчик в своих работах называл Толстого великим язычником, "ясновидцем плоти". Но в соответствии со своей диалектической схемой: язычество (плоть), христианство (дух) и их синтез в некоем "Третьем Завете" - высказывал предположение, что Толстой как художник может быть принят Церковью, ибо он своим "язычеством" восполняет христианство, подобно тому, как его обогащало язычество античное.
Характерно, что основные дебаты по этому вопросу развернулись не в связи с учением Толстого, а вызваны были вопросом: насколько Синод имеет право выражать дух и учение Церкви? Подчеркивалось, что Синод есть по существу государственное учреждение, введенное Петром I, а не строго церковное.
В те годы началось движение за восстановление
Но все это было очередным отклонением от темы. По существу дела высказался опять-таки епископ Сергий. Он указал, что Церковь не "отлучала" Толстого, поскольку отлучение есть своего рода изгнание человека по той или иной причине из общины церковной. К Толстому это неприменимо. Он сам ушел из Церкви, подобно императору Юлиану, которого никакой Собор не отлучал, а он был отступником христианства по собственной воле. "Насколько серьезен этот вопрос, - сказал епископ Сергий, - можно видеть, например, из слов В. Соловьева: "Л. Толстой предлагает нам христианство без Христа. Каждому из нас, следовательно, приходится решать, остаемся ли мы с Христом или хотим христианства без Христа? Вопрос этот настолько серьезен, что личность Л. Н. совершенно отступает на задний план" [18].
Однако, как можно предполагать, споры о роли Синода и об отношении Церкви к самодержавию заслонили все остальное. Стенограммы 5-го и 6-го заседаний цензура не пропустила...
Наиболее бурный характер приобрели прения о свободе совести. Основной доклад читал князь С. Волконский, тот самый, который позднее, эмигрировав, был ректором русской консерватории в Париже (ум. 1937). Человек широких взглядов, эрудированный, умеренно-консервативный, представитель православной интеллигенции, князь со всей остротой поставил проблему свободы Православной Церкви. Он утверждал, что свободы этой нет и не будет до тех пор, пока Православие не избавится от полицейского "покровительства" со стороны властей. Он привел ряд фактов, когда сектантов лишали родительских прав, когда привлекались к ответственности неофициальные группы по изучению Библии. Он напомнил собравшимся слова Петра I: "Совесть человеческая единому Богу токмо подлежит, и никакому государю не позволено оную силою в другую веру принуждать". Если церковные руководители и духовенство, сказал Волконский, не понимают необходимости свободы, то это "только доказывает внутреннюю слабость Церкви, вынужденной цепляться за постороннюю помощь и прибегать к чужим мерам, чтобы заменить бессилие своего меркнущего авторитета" [19].
Смысл доклада князя сначала был неверно понят его оппонентами. Антонин Грановский заявил, что христианство, как абсолютная религия, не терпит "сожительства" с другими вероучениями. Между тем Волконский имел в виду вовсе не это, а отказ от юридической идеи "господствующей", государственной религии. Миссионер Скворцов приводил примеры иного рода, доказывая, что законы империи достаточно толерантны к иноверию и инославию. Однако Мережковский сослался на правовые уловки, позволяющие все же преследовать сектантов.
Дискуссия накалялась. "Принцип свободы, - гремел Антонин, - в колорите произвола лежит в демоническом начале. Отсюда возникает вопрос о компромиссе Христа с демонами" [20]. И лишь после того, как епископ Сергий ясно указал, что свобода совести органически присуща христианству, и его поддержали другие богословы, Антонин уразумел, о чем идет речь. И согласился, что насилие в делах совести недопустимо. Свою позицию он определил так: "Когда Христос сказал: "взявший меч, мечом и погибнет", то этим Он сказал, что одинаково погибает Церковь, защищающая мечом свою жизнь... Когда священники приглашают к содействию полицейских или когда на дом посылают повестки: иди и причащайся, то Церковь одинаково теряет внутреннюю силу" [21].