Трюкач
Шрифт:
Убогий-убогий – и вот те на! Крошка Цахес. Самоутверждение через уничижение-уничтожение не себе подобных.
И даже солидарность по национальному признаку- пустой звук. Гавриш опять же. А консильоре Слоя – Ровинский. И что? Гавриш – чистоплюй, не желает производить журнальчики? (Хм-хм, весьма занимательные журнальчики, в сравнении с которыми скандальное Еще – целомудренное Ни-ни). А почему не желает? У нас и лицензия есть-получена. A-а, чистоплюй? Всего-то! Отплюешься желчью отблюешься, кровью отхаркаешься. Не сразу, не сразу. Полгода отпускается на мягкую манеру в амплуа побегунчика-онаниста…
Так вот полгода назад Тим ссадил Ломакина здесь. Мог бы и до Каменного острова довезти невелик крюк. Может, и невелик, но Тимофею Ровинскому нужно здесь.
… Где-то во внутреннем дворе, в одном из подвалов – Арон Самойлович Гавриш. Вы не подскажете Петроглиф? А что это? Они книгами занимаются… Пожимание плечами. Вон там вроде склад, но насчет книг… Пожимание плечами.
Да, склад. Мужики, не Петроглиф? Нет. Погрузка коробок Мальборо, Херши. Не маячь, отойди, гуляй-гуляй парень.
А где тут еще склад или что-то похожее? Хрен знает! В любом подвале. Э! Сказали, отойди, не понял?!
Маячить действительно не следует. Ломакин сделал неторопливый круг, еще один, высматривая мелочи, указующие: здесь занимаются книгами. Дворники самоуничтожились как класс – культурный слой во дворах растет, как на дрожжах. И воняет, как на дрожжах. На дрожжах и воняет. Книжный мусор – не бананово-ананасные ошметки, по запаху не обнаружить. Однако он специфичен – мягкий картон развалившихся упаковок, хранящие квадратную форму синтетические кольца шпагата… Не было. Ничего подобного. И неоткуда взяться – три стотысячника зависли в типографии, давненько Гавришу не доводилось перегружать тиражи на склад Петроглифа. И не доведется впредь.
Вывески – тоже никакой. Кому надо, тот знает и найдет. Кому не надо, тот, к сожалению Гавриша знает и нашел: Улыбочку, Арон Самойлович! Чи-и-из!
О, как новые! Щас что-нибудь придумаем!.
А вот Ломакин, казалось бы, знает, но не нашел. Ему нужен Гавриш, Гавришу нужен он. Га-а-авриш!
Отступаться рано, отступить пора. Ненадолго. Перекусить. Да-да, он – кинозвездюк, герой экрана, крутой. Что не исключает элементарного желания пи- пи, а-а, ням-ням. В данном случае – ням-ням. Когда Ломакин ел последний раз? Когда пьянствовал с Гургеном. То – не еда, то закусь, пусть Гурген и настаивал на версии кушаем и запиваем. Во рту обосновалась конюшня, в ноздрях засел истлевший минтай. Чем бы заглушить-перешибить?
Рядышком, на Бармалеева-Большом – Хэбэй. Стилизация под Китай. Блюда – тоже стилизация под Китай: с десяток розеток переперченной разновидной моркови-капусты-водорослей, рисовая водка с гадиками. (Этакую бутыль со змеей внутри Ломакин сдуру взял в Маньчжурии – сувенир! – на съемках Дерсу, и оказался не одинок, вся группа отоварилась. В Самолете же при наборе высоты давление резко рухнуло, а пробки в ихних, маньчжурских, бутылях – на честном слове, повыскакивали. Заспиртованные змеюки распружинились. И стюардесса-хохлушка, оседая в обморок, оповестила салон потусторонне-восторженным: О-о-ой, г(х)а-а-адики повыла-а- азили!. Но на вкус водочка недурственна. И вообще китайская кухня – недурственна. За минусом экзотики – почти кавказская. Предпочитаешь, когда горячо и влажно? Предпочитаю, когда очень горячо и очень влажно!. В смысле, цитата. В смысле про еду. С тем же подтекстом, что б и в нетленном киношном издевательстве Цукера-Абрахамса. Любимая цитата некоей Кати, предшественницы Антонины. На Съезжинской жила Катя, пока дом не расселили, а там и расстались-потерялись без нытья и сожаления. Есть девочка-на-час, девочка-на-день, девочка-на-уик-энд, девочка-на-месяц. Катя – девочка-на-квартал. Может и на полгода-год… но ее дом расселили и – сгинула. Он потчевал ее кавказской кухней: аджап- сандал, гоурма, лобио, долма – горячо и влажно. Готовил в удовольствие, умел. Вкусно. Потом она, Катя, готовила-разогревала его. Потом оседлывала и, поймав ритм, завывала: Кавказ подо мною! О-один! В выши-не! Девочка из массовки, но вот… Бывает, бывает… Что было, то прошло. Без нытья и сожаления.
А когда не было исходных продуктов или лень одолевала, то вел он некую Катю (шли они с некоей Катей) в
Меню здесь не изменилось, контингент здесь изменился. Хэбэй облюбовали местные бандитские сошки: колючие глаза, жвачные челюсти, бритые затылки, вздутые мышцы, внушительный негромкий говорок. В основном – понт.
И ладно! У Ломакина достаточно игрового опыта, дабы принять правила поведения и не выделиться в среде мордоворотов. Всего-то ненадолго – съесть парочку салатов – горячих и влажных, осушить парочку спрайтов, мысленно салютуя ушедшему прошлому: никогда не возвращайся в старые места, даже если пепелище вызрело вполне…
А он и не вернулся, он зашел – по старой памяти. А он и не нашел того, что ищешь. Он вообще никого и ничего не искал! Да, именно в Хэбэе – не искал. И вдруг нашел!
Изобразить плохого, плохого без нюансов – проще нет. Он и слился в коловращении вокруг стойки. Плохой он, плохой! А вот те двое – какие-то… с нюансами. Глаза-челюсти-затылки-мышцы, но с нюансами. Вот глаза…
Да, глаза, не те же глаза, не те же. А с печатью библейской если не мудрости, то просвещенности. Интеллигентствующие молодчики. Именно! Гавриша регулярно били интеллигентствующие молодчики… Он, Ломакин, промимикрировал в среде хэбэйской сошки, чтоб не трогали, чтоб не зацепили. Его и не трогали, не цепляли. Но ерзало подсознательное неудобство: не слился. Верно! Те двое – часть среды? Отдельная часть? Очень отдельная. Он с ними и не слился, они другие, они плохие, но с нюансами.
Да, мордовороты. Одежки – необходимо и достаточно. Кроссовки, слаксы, жилетки на голое тело. Символические – если чтоб прикрыть наготу. Функциональные – если чтоб все свое носить с собой. Карман на кармане.
Они отнюдь не пасли Ломакина. Они зашли, подобно Ломакину, перекусить. Но Ломакин слился, а они выпадали. Пожалуй, есть смысл попасти как раз эту парочку! Определенно, есть смысл! На ловца и зверь бежит! Aга! Тот, что пониже, развернулся к стойке за трепангами (Трепанги, клиент-сан!) – и Уловка-22 дала сильный глянцевый блик. Ломакин мгновенно узнал ее. Уловка! Она! Хеллеровская! Гавришевская!
Бандит с кастетом в кармашке – понятно. С травкой в кармашке – понятно. С паралитиком, нунчаками, стволом – понятно. Даже с книжкой в кармашке – почему нет? Любой самый примитивный организм способен поднапрячься и прочитать: У Шуры шары на шару или Иоссариан прыгнул, рванулся – и был таков. Любой самый примитивный организм даже способен получить удовольствие от прочитанного, хотя бы удовольствие преодоления: во! одолел! осилил! прочел! Немедленно обнародуйте! Эй, слышите-видите?! Я не просто молодчик! Я интеллигентствующий молодчик! Значит, превыше всех! Интеллигентам, будут нос воротить, нюх начищу, ибо я молодчик. Молодчикам, будут панибратствовать, место укажу (пониже-пониже!), ибо я уже князь, а они все в грязи – книжку не осилили, то-то, а я, смог прочитать и даже понять… да что там… я и написать такое – ни хрена не стоит! Мало ли нынче интеллигентствующих молодчиков с Кафкой в башке и с нунчаками в руке?! Много…
Но! Из бокового клапана многокарманной жилетки низкорослого крепыша высовывалась по грудь именно Уловка-22, именно издания Арона Самойловича Гавриша, именно, того застрявшего, на Печатном Дворе стотысячника. А где-то в двух-трех шагах – подвал упомянутого Арона Самойловича Гавриша…
Совпадение? Еще бы! Не случайное, но закономерное. Эти двое – от Гавриша. Или: эти двое – к Гавришу. Уловка-22 – изделие Гавриша, не ошибешься. У него принцип: чего бы ни стоило, но выдавать литературу, а не макулатуру. Даже поступаясь принципом, потакая рынку, – обложка… обложка, не пожалеете!. Да… товарная книжка – в стекле, на сленге торговцев, то бишь переплет 7б. Да, на обложке – многоцветный фотографический и фотогеничный человечий самэц с неприкрытой восставшей плотью, восседающий на дереве. Смело, смело! Но что бы ни навоображали обожатели обнаженностей, по сути: строгое соответствие букве и духу Хеллера.