Тучи на рассвете (роман, повести)
Шрифт:
Но, возможно, он поступил так вполне сознательно, а не по оплошности, потому что в первый момент никому не пришло в голову искать его под мостками, а наоборот, все устремились к отверстию в ограде. Они понимали: если беглец сразу же не утонет в глинистой воде, значит, поплывет именно к этому месту. Они закрыли отверстие щитом, и двое в резиновых лодках остались там, а другие, тоже на лодках, вооруженные баграми, принялись прощупывать двор.
То ли вода придала Пан Чаку сил, то ли единственная и последняя надежда на спасение, но он обрел ту непостижимую
Наткнувшись под мостками на понтон, Пан Чак глубоко вдохнул и снова ушел под воду. Она была мутная, и ничего нельзя было разглядеть. Наугад нырял от одного понтона, держащего мостки, к другому, пробираясь под ними, время от времени высовывая нос и рот, чтобы набрать побольше воздуха. Он плыл ко второму внутреннему двору, к корпусу номер тринадцать, все дальше от спасительной дыры в ограде. И это было похоже на безрассудство. Но именно так он и хотел действовать, чтобы хоть немного оттянуть время. Ну кто подумает, что беглец направится к корпусу пыток, в самое пекло Содаймуна, откуда никакого выхода уже не будет.
Возможно, поэтому здесь и оставили только одного часового у входа, а остальных послали на поиски в главный тюремный двор.
Широким фронтом резиновых лодок они двигались от ворот в глубь тюремной территории, прощупывая баграми каждый сантиметр.
Пан Чак достиг стены корпуса пыток и, прижавшись к ней, высунул из воды голову. Темнело. Сильные прожекторы освещали главный двор, и он увидел в воротах отблески света и услышал шум голосов. Плывя вдоль здания, достиг того места, где оно упиралось в ограду из неотесанных камней.
Посиневший от холода, загнанный в этот уголок между стеной корпуса пыток и каменной оградой, он смотрел, как все ярче сверкают отблески прожекторов у ворот внутреннего двора и слушал все нарастающий шум голосов. Он подумал было ринуться в обратный путь, но понял, что не прорвется.
Тюремщики обшарили весь главный двор и появились в воротах второго двора, где находился Пан Чак. Они появились на мостках и на лодках с большими фонарями. Включили прожекторы на здании и на ограде, залив ярким светом всю территорию. Они увидели мокрого затравленного человека, который, цепляясь руками и ногами за неровности ограды и стены корпуса, карабкался наверх. Все прожекторы сошлись на нем.
Удивительными качествами обладает человеческий организм. Будто сама природа помогает ему, когда наступает предельное напряжение всех его духовных и физических сил, напряжение, которого, кажется, вынести немыслимо. Тогда пробуждаются в нем какие-то могучие источники, совершенно неизвестные человеку, и стихийно становятся на его защиту. Так умирающий от голода, вконец обессиленный, бредущий в кольце окружения солдат обретает вдруг удивительную энергию и обрушивает неотразимые удары на неожиданно появившегося врага. Может быть, великое правое дело, за которое он идет на смерть, рождает эту необоримую, скрытую от него самого силу.
Что-то подобное произошло и с Пан Чаком. Как и самый прыжок в воду, совершенный
Тюремщики устремились к нему на лодках, защелкали затворы.
— Не стрелять! — раздалась команда. — Живьем!
Пан Чак узнал этот голос. Ненавистный, проклятый голос Чо Ден Ока. И с упорством обреченного еще настойчивее стал взбираться на стену.
Пока к нему подплыли лодки, он успел влезть на ограду. И только тут понял, почему в него не стреляют. За оградой была пропасть. Черная и бездонная. Пропасть, куда из люков корпуса номер тринадцать сбрасывали трупы замученных. Он услышал хохот. Хорошо знакомый, отвратительный и страшный хохот Чо Ден Ока. Он увидел еще лодку. Один тюремщик быстро греб, а два других, стоявших в ней, расправляли веревки. Он понял: на него набросят петли.
Выхода никакого не было, и он не думал больше о спасении. Будь в лодке Чо Ден Ок, можно бы прыгнуть на него, вместе с ним уйти под воду, и уже хватило бы сил не выпустить. Но Пан Чак, ослепленный прожекторами, не видел Чо Ден Ока. По голосу и смеху можно было только догадываться, что он стоит на мостках. Если все же прыгнуть в воду, ныряя, можно достигнуть мостков раньше, чем его схватят с лодок. Но все это бесполезно. На мостках в него вцепятся десятки рук и не дадут даже плюнуть в лицо предателя. Не в силах уже ничего сделать, Пан Чак выпрямился и закричал:
— Живьем? Ты хочешь живьем, собака…
Должно быть, он хотел еще что-то сказать, возможно, крикнуть, чтоб смотрели, как умирает коммунист, но в воздухе мелькнули веревки, и он ринулся в пропасть.
Когда тюремщики подтащили лестницы и, уцепившись за край ограды, заглянули вниз, там было темно и тихо. Они не услышали удара тела и не стали светить фонарями, потому что до дна пропасти было полтора километра.
… Пан Чак пролетел метров сто и зацепился рубахой за острый сук пересохшего дерева. Крепкая тюремная рубаха не выдержала и разорвалась по всей длине. Он упал на выступ и потерял сознание.
Очнулся в горах, в хижине хваденмина, в девяти километрах от тюрьмы. Ему объяснили, что нашли его близ хижины окровавленного, истерзанного, в изодранной одежде, а как он попал сюда, неизвестно.
Пан Чак ничего толком не мог вспомнить. День за днем всплывали только отдельные эпизоды, какие-то обрывки. Он спускается почти по отвесной скале, цепляясь за выступы, за колючие ветки. И больше ничего вспомнить не может. Потом еще картинка. Он просыпается, а может быть, просто приходит в сознание в какой-то крошечной нише, а под ним все та же пропасть. Опять ползет, его догоняют мелкие, как дождь, камни, но они бьют по голове, как свинцовые. И снова провал в памяти, и снова цепляется уже не только руками и ногами, но и грудью, животом, всем телом.