Тучи на рассвете (роман, повести)
Шрифт:
Он очнулся от острого, щекочущего запаха кимчи. И действительно, на плоской тарелочке перед ним возвышалась горка кимчи, а рядом, в миске, — рис. В камере никого не было. Он съел и рис, и кимчи. Потом поднялся, прислонился к стене. Стоять тяжело. Совсем разогнуть спину он не мог: мешали позвонки, нажимавшие друг на друга, но все равно он радовался, что смог встать.
Наверно, за ним наблюдали в глазок. Он простоял не больше минуты: пришел тюремщик и вывел его из камеры.
Ему хотелось шагать спокойно и ровно. Он плелся, согнувшись и
Его привели к Чо Ден Оку. Но только настроение на этот раз у того было плохое. Он очень торопился и нервничал.
Пан Чак не успел переступить порога, как услышал окрик:
— Я готов слушать ответы на мои вопросы!
Веки Пан Чака дрогнули.
— Я ничего не скажу, если даже меня будут держать в канге, пока я не умру.
— О-о-о! — протянул Чо Ден Ок. — Я хвалю твою храбрость. Но зачем так долго сидеть в канге? — И он постучал ладонью о стол.
Вошел тюремщик.
— Этот преступник хочет еще подумать. Отведите его обратно. Смотрите, как он согнулся, — показал Чо Ден Ок кивком головы на Пан Чака. — Дайте ему возможность расправить спину.
Пан Чак снова в своей камере.
Тюремщик отпер узкую дверь в задней стене и тихо сказал:
— Заходи…
Но заходить было некуда. Перед ним оказалось лишь небольшое углубление, как поставленный вертикально гроб. А тюремщик толкал его в этот гроб, и Пан Чак понял, что именно сюда он должен втиснуться. Он вполне уместился там и, когда дверь захлопнулась, остался стоять, сжатый со всех сторон стенами и дверью. Волосы упали ему на лоб, лезли в глаза, но поправить он их не мог, потому что из-за тесноты нельзя было поднять руку или тряхнуть головой. Он закрыл глаза. Так лучше: волосы не мешают, а темнее не стало. Было одинаково темно, и это не имело значения: открыты глаза или закрыты…
Дверь отворилась через двадцать четыре часа. Он вывалился из ниши, как куль. Его поставили на ноги и вывели из корпуса. На воздухе было очень хорошо. Он глубоко дышал и оглядывал двор. Но тюремщик не велел ему смотреть по сторонам, и тогда он перестал осматриваться и только глубоко дышал.
Вскоре увидел, как из небольшого кирпичного домика, до крыши заросшего диким виноградником и сакурой, вывели какого-то старика. Его вели навстречу Пан Чаку, и вдруг он сообразил, что это Ван Гун! Его еще можно было узнать по глазам. Они остались такими же, как были. А голова его теперь походила на череп, из которого торчали в разные стороны редкие и длинные седые волосы.
Когда они поравнялись, лицо старика сморщилось, и Пан Чак догадался, что Ван Гун улыбается.
Пан Чак тоже улыбнулся, хотел что-то сказать, но не хватило воздуха, и он только закашлялся.
Что же они сделали с Ван Гуном!
Пан Чака ввели в маленький домик и под охраной оставили в коридоре. Потом из двери высунулась голова, и он услышал: «Триста двадцать шесть». Пан Чак вспомнил: это номер его камеры.
— Живей! — толкнул его тюремщик.
Стены комнаты, куда вошел Пан Чак, были обтянуты шелком. На подушке у низенького столика сидел Чо Ден Ок.
— Садись, — указал он рукой на подушку, лежавшую в нескольких шагах от столика. — Положение твое очень серьезное. Случайностей в Содаймуне не бывает. Либо ты ответишь на наши вопросы, либо умрешь. Ты должен выбрать, ты…
— Я уже выбрал, — прервал его Пан Чак.
— Что же?
— Я не отвечу ни на один вопрос.
— Ты расскажешь все, что меня интересует! — властно сказал Чо Ден Ок. И, обернувшись к двери, крикнул: — Корпус тринадцать!
Тюремщики вывели Пан Чака. Он снова на тюремном дворе. Он снова шагает вместе с тюремщиками — один спереди, другой сзади.
И вот перед ним корпус номер тринадцать — выступающая из земли железобетонная глыба без окон. А чуть дальше отверстие в стене, через которое сбрасывают трупы. Пан Чака сдают под расписку. Его ведут по ярко освещенным коридорам и вталкивают в камеру. Знакомый звук — «дзинь-дзинь».
Пан Чак сидит на полу в новой камере. Можно подумать, что она фанерная. Слышно, как ходят по коридору, слышны разговоры. Потом все стихает. И в этой тишине вдруг раздается заглушенный вой, и эхо несется по коридору и замирает у двери камеры.
Он понял: кричит человек.
Пан Чак ложится на спину. Руки под головой, колени согнуты. Он лежит с открытыми глазами и слушает. Здесь пытают людей. Значит, все, что с ним было, — это еще не пытки. Пытки впереди. Для этого он здесь. А Ван Гун? Его тоже, наверное, приведут сюда.
Пан Чак слышал каждый звук ночи. Каждый звук в отдельности. Он все время твердил себе: «Надо заснуть» — и закрывал глаза. Но глаза были открыты. К утру он научился узнавать: вот это вырвался сдавленный крик — пытка только началась, это уже последний, предсмертный стон.
И весь следующий день Пан Чак слышал то же самое.
Мимо камеры ходили и бегали, но он знал, что это еще не за ним. А когда опять наступила ночь, где-то в конце коридора раздались шаги. Тяжелые, будто на пол бросали гири: «бух-бух!»
По коридору ходило много людей, он слышал звуки многих шагов, но прислушивался только к одним: «бух-бух-бух!» — все ближе и ближе. Он не удивился, что шаги затихли у его двери. Послышался звук отпираемого замка.
Теперь его уведут.
Пан Чак не стал дожидаться, пока его вытолкнут, а поднялся и пошел сам. Один тюремщик — впереди, другой — сзади.
В помещении, куда его привели, сидели Такагава, Чо Ден Ок и еще какой-то самурай.
Пан Чак остановился посреди комнаты и стал смотреть на них, и ему не было страшно. Он знал, что умрет в этой комнате, и те, что сидели за столом, перед кем трепетали сотни людей, показались ему маленькими, ничтожными и слабыми. Они долго готовились к встрече с ним. И вот теперь думают, что он будет молить о пощаде.
— Что решил господин Пан Чак? — обращается к нему Такагава, не глядя на него.