Тук Тукыч
Шрифт:
Я ставил перед ней свою фронтовую алюминиевую миску. Киби жадно набрасывалась на еду и дробно клевала зёрна, словно строчила на швейной машинке. Ела она всё, что бывало у нас за столом: хлеб, суп, разные каши, зелень, фрукты, но больше всего любила пшено и рис.
Когда я пытался погладить Киби, она поспешно отскакивала и недовольно трясла головой. К имени своему она так и не привыкла. Как бы нежно и ласково я ни звал её, возвращаясь с работы, она словно не замечала меня и только тогда бросалась навстречу, когда видела знакомую блестящую
Несколько раз она уходила далеко от дома и никогда не возвращалась сама. На её поиски бросались мои маленькие разведчики, находили её в чужих садах и огородах, где она выискивала червей, жучков и лягушат и где ей было так же удобно, как в нашей луже у крана…
Приближался день моего отъезда в Москву. Меня беспокоила судьба Киби, с которой я успел сдружиться.
— Что будем делать с нашей красавицей? — спросил я однажды у Савельича. — Возьми её себе, старина!
Старый охотник с сожалением посмотрел на Киби и сказал:
— Зачем мне, старику, такая красота? Давай подарим её детям: отдадим в зоологический сад, пусть все любуются нашей Киби, а я иногда буду навещать её.
Так мы и сделали…
Примерно через неделю, когда Киби уже хорошо чувствовала себя в кругу гусей и журавлей, мы отправились в зоопарк, к ней в гости.
Четыре фламинго стояли в бассейне, спрятав головы под крылья, но и среди тысячи птиц мы узнали бы свою розовую пленницу по каким-то малозаметным признакам, которые подмечает зоркий глаз охотника.
— Киби! — сказал я негромко.
Одна из птиц вздрогнула, выпрямила длинную шею и с каким-то недоумением посмотрела на нас.
— Значит, запало ей что-то в память! — сказал обрадованный Трофим Савельевич. — Глупая, конечно, как и всякая птица, а вот откликнулась… Киби! Киби! Иди сюда!
Но Киби отвернулась от нас и стала чистить свои нарядные, яркие перья.
— Подожди, Трофим Савельевич, сейчас Киби узнает нас, — сказал я и поставил возле решётки знакомую ей миску с едой, которую взял у служителя зоопарка.
Словно удивившись чему-то, Киби подбежала к нам, клюнула меня в локоть и привычно стала выбирать зёрна.
— Вот и недаром говорят, что привычка — вторая натура, — заметил Трофим Савельевич и осторожно погладил Киби, которая доверчиво стояла рядом с нами.
Тельпек
Мягкий и ясный декабрьский вечер. Так тепло, будто вернулось бабье лето, когда с деревьев падают запоздалые осенние листья, а в воздухе летают серебряные
Над Мургабом — голубое небо. От солнца золотится узкая равнина, скованная песками. Воздух прозрачен и чист, как вымытое стекло, и тишина кругом такая, что в ушах звенит колокольчик.
Под высоким берегом старого русла реки замечаю издали большую утиную стаю и подползаю к ней.
Боюсь засорить стволы песком и осторожно опираюсь на руку, в которой зажато ружьё.
В ладонь впиваются острые иглы янтака, но я не обращаю внимания на боль. Ещё немного вперёд — я поднимусь и пошлю два заряда в плотную кучу птиц, которая крякает и плещется под берегом.
И вдруг слышу позади лёгкий топот и злобное рычание.
Осторожно поворачиваю голову. Четыре белых пса топчутся на месте, повизгивают и готовятся к прыжку.
Вскакиваю под глухой шум утиных крыльев и вижу, что окружён собаками. Схватываю ружьё за стволы и начинаю крутиться, как карусель. Ложа ружья почти касается оскаленных морд с горящими злобой глазами.
Вспоминаю, чему в детстве учил меня дед: надо снять шапку, взять её в зубы и на четвереньках прыгнуть навстречу собаке. Так и делаю.
Пёс, которому я угрожаю, отскакивает, поджав хвост; другие глядят на меня и умолкают.
Прыгаю, как лягушка, то к одной собаке, то к другой. Собаки усаживаются поодаль и поднимают ожесточённый лай.
Я встаю и кричу. Глухое эхо отзывается в камышах у реки и тонет в песках. Собаки срываются с мест и, как огромные белые шары, катятся ко мне под ноги.
Стреляю в воздух. Собаки отскакивают, но подбегают снова. Стреляю в землю между собаками. Среди дыма и пыли прыгает чёрный пыж, клочьями разлетается сухая трава. Собаки роют землю, по которой прошла дробь. Особенно свирепствует куцый пёс с жёлтой мордой и обожжённым правым боком. Он всё старается напасть на меня сзади.
Кричу, закладываю в стволы заряды с самой мелкой дробью и собираюсь стрелять в собаку, но на песчаном холме возникает высокая фигура в чёрной шапке и красном халате.
— Лежать! — громовым голосом кричит человек.
Собаки, не переставая повизгивать, застывают на месте. Я стою на крохотной площадке, окружённый четырьмя белыми собаками, вздыхаю с облегчением и жду человека.
— Испугался? — спрашивает он, показывая ослепительно белые зубы на молодом обветренном лице.
— Боялся, что придётся ранить собаку.
— Стрелять хотел?
— Ну, а что бы ты сделал на моём месте?
— Ясное дело, стрелять надо. От таких собак уйти нельзя, это правда. А ты куда шёл?
— В отару, к Сары-Язу. Мне сказали, что он здесь близко.
— Так я и есть Сары-Яз. — И он протянул мне сильную загорелую руку. — Пойдём.
Я иду рядом с высоким туркменом и изредка поглядываю на орден, прикреплённый к его халату.
Поднимаемся на песчаный холм. Перед нами — чёрные, белые, коричневые овцы на жёлтых песках.