Тульский-Токарев. Том 2. Девяностые
Шрифт:
…Родственники умершего поначалу встретили оперов достаточно холодно, поскольку полагали, что милиция ни черта не хочет делать — но постепенно разговор сложился, и ребят даже напоили чаем с бутербродами.
Однако разговор, хоть и состоялся, но зацепок он никаких не дал. Характер Треугольникова, его образ жизни, окружение — все везде было по нулям. Ну, выпивал иногда. Ну, бывало, таскался по бабам — но все это, как говорится, в рамках… Кто и зачем мог вырезать ему, еще живому, треугольники на ступнях? Родные не могли помочь найти ответ на этот
— Он над нашей фамилией часто сам иронизировал. Говорил: «Вот Чехов бы обязательно написал про такую фамилию рассказ». А еще он, когда подшофе бывал, всегда в трамваях требовал грозно: «Прокомпостируйте талон! Моя фамилия — товарищ Треугольников!!!»
Так что в отделение опера возвращались практически ни с чем. По дороге Ваня вдруг выдал:
— У меня знакомая виолончелистка есть — на чертовщине ебнутая… Шишиги, ведьмаки, тайные символы… Все деньги на эту дурь спускает. Может, звякнуть ей?
Артур в ответ выразительно постучал себя пальцем по лбу:
— Ага, и к делу приложим несколько рецептов от средневековых алхимиков…
— Ну, хоть что-то… — вздохнул тоскливо Ваня, потому что официально-то материал числился за ним.
Тульский хлопнул коллегу по плечу:
— Слушай, мы с тобой работаем не среди выпускников Академии художеств. У нашего контингента все тайные знаки на груди выколоты — все больше в виде профилей Ленина и Сталина. В уголовке мистики нет, как в жопе триппера. Все непонятное должно иметь простое объяснение.
— Ну да, — не вполне согласился Ваня. — Просто-то оно просто, а мы с тобой по-простому чуть Брынзу не оглоушили…
— Ничего! — засмеялся Тульский. — Ему иногда полезно напоминать, как все зыбко в этом мире. Да и он что — рулон обоев вынес через проходную, чтобы жену-лимитчицу порадовать? Ты за него не переживай…
— Получается, что у нас — тупик? — высказал то, о чем думали оба, Кружилин. Артур цыкнул зубом:
— Как говаривал один мой знакомый, отсидев четырнадцать лет: «Есть свет в конце туннеля, есть, но вот туннель, сука, никогда не кончается!»
Внезапно Тульский перестал улыбаться, словно вспомнил о чем-то очень неприятном — а ему, действительно, вдруг подумалось о Невидимке, хотя оснований, вроде бы и не было никаких — за исключением общей странности и какой-то нетипичности преступления…
— Мистика, говоришь… — сказал Артур задумчиво. — Может, и мистика… Только у нее все равно должно быть простое и логичное объяснение…
Делиться с Ваней своими мыслями Тульский, разумеется, не стал.
…Василий Павлович выслушал доклад оперов спокойно — он и не рассчитывал на что-то особенное.
— Значит, любил покойник в общественном транспорте своей фамилией козырять? М-да… За это, конечно, не убивают… если убийца — обычный, нормальный уголовник… А если…
Токарев посмотрел в глаза Артуру, и тому почудилось, что он заметил во взгляде начальника нечто созвучное своим давешним мыслям…
На следующий день с утречка Токарев-старший и Варшава встретились по сложившейся уже традиции у памятника Крузенштерну. Долго разжевывать тему не пришлось — вор понимал все с лету:
— Начальник, мне нечего сказать. Даже потереть нечего. Никто из тех, кого знаю — таких ошибок, как с этим профсоюзным билетом — не сделает. А по поводу, как ты говоришь — мести, так зарезали бы его, как кролика — и вся недолга. А тут — треугольники на стопах… прям, как в Колчаковской контрразведке — звезды вырезали на груди красноармейцев… Нет, это явно не блатной. Скорее, больной какой-то.
Токарев кивнул, однако сказал с напором:
— Согласен, есть резон во всем, что говоришь. Однако — билетик-то Треугольникова в вашей норке оказался. Значит — его либо кто-то из ваших скинул, либо — кто-то, кто хотел вам же подлянку сделать. Сам тугаментик в тайничок прилететь не мог, я в телепортацию не верю.
Варшава неохотно наклонил седую голову:
— Нечем крыть. Разберусь, хотя… Предполагаю реакцию.
Василий Павлович вздохнул:
— Старая песня… Мне-то тоже надо разобраться. Так что давай-ка во множественном числе не «разберусь», а «разберемся».
Вор, не отвечая, спустился по гранитным ступенькам к Неве, присел на корточки, поболтал пальцами в волнах ртутного цвета и обтер лицо.
Сзади подошел Токарев, сказал задумчиво:
— Как мы с тобой встречаемся, Варшава, так — вроде все правильно, а все — мимо. С хатой, где шахматишки прихватили — непонятки… С «Проблемой» — темень-тьмущая! С операми моими Колчиным и Гороховским и твоим пропавшим Ганей — вообще, хрен знает, что… Убой на Макарова — весь блатной мир не в курсах, говорят — спецназовец какой-то работал… Теперь вот очередной акт «мерлезонского балета» — гражданин Треугольников с непонятно откуда выплывшей ксивой… и опять просвета не видно…
Варшава, не отвечая, закурил сам, а потом и Василию Павловичу протянул коробку дорогих папирос «Богатыри». Тот взял. Помолчали, покурили. Потом вор спросил осторожно:
— Ты что же — на Шахматиста нашего неуловимого грешишь?
Токарев отмахнулся с непередаваемой гримасой:
— Да ничего я не грешу… Я скоро от теней на лестнице шарахаться начну. Мне этот Невидимка уже сниться начал — а все ухватиться не за что. Скоро все, что нераскрытое — на него косячить буду. А потом — в клинику!
Желая переменить неприятную тему, Токарев взглянул на окурок папиросы в своей руке:
— Со столицы?
— Ага, — кивнул Варшава и добавил с блатной интонацией: — Брат из армии пришел — с гостинцами.
Василий Павлович усмехнулся:
— Старуха приехал жалом поводить?
Старухой звали известного иркутского вора, в миру — Старчева Геннадия Фоимовича, обитавшего в последние годы в Москве. Погоняло он такое получил за то, что никому не верил, весь был какой-то скукоженный и с малолетки смотрел на. мир по-стариковски, с бурчанием.