Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Монтойа, человек на редкость прилежный, добросовестный, разумный, был малообщительным и любившим уединение. Он искренне стремился быть незаметным, не слишком верил в себя самого, еще меньше в других и, казалось, гордился своей отчужденностью от общества. Он отличался многими достоинствами и бесспорной честностью, но не всегда верно судил о чувствах и мыслях ближних и даже шутки ради не мог стать на чужую точку зрения. Богема, бесшабашная жизнь писателей и артистов, представлялась ему не только нездоровой и безрассудной, но даже нелепой и достойной презрения. Врач и больной без конца обсуждали странный вопрос: улучшает или портит человека жизнь в обществе. Монтойа полагал, что улучшает; Тьерри категорически это отрицал.
— Я, например, — говорил он, — в детстве мыслил благороднее, чем сейчас, был и решительней и смелее. Живя среди людей, я стал жаден, труслив и расчетлив.
— Вы? Расчетливы? Смешно!
— Я вижу, вы считаете меня безрассудным?
Тьерри страстно любил предаваться самоанализу и самоистязанию. Конча уверяла, что он страдает своего рода мазохистским сплином, который она называла по-немецки Leidselig-keit. Ему даже нравилось повторять эту формулу, но стоило кому-нибудь согласиться с ним и признать, что диагноз поставлен правильно, как Хайме чувствовал себя обиженным.
Монтойа и Тьерри сблизились, хотя иногда и ссорились. Здравомыслие Монтойи бесило Хайме — оно казалось ему проявлением пошлости и малодушия. В свою очередь, Монтойа глубоко презирал характерное для Тьерри стремление смотреть на жизнь сквозь призму литературы. В спорах часто принимали участие священник дон Антолин pi Бельтран-фонарщик.
— Не пускайте вы больше ко мне этого лекаря! — кричал Хайме. — Он меня в гроб вгонит своими нотациями.
— Помолчи и не валяй дурака, — урезонивал его дон Антолин. — То, что он говорит как врач, — слушай: Монтойа свое дело знает. Остальное — как хочешь: либо запоминай на всякий случай, либо пропускай мимо ушей.
Монтойа счел необходимым установить за больным постоянное наблюдение и возложил эту обязанность на Бельтрана и Сильвестру. Он находил, что Тьерри весьма предрасположен ко всяческим безрассудным и нелепым выходкам.
— Но я не болен! — протестовал Хайме. — Просто доктор Монтойа использует меня как подопытного кролика для своих экспериментов.
LXIII
Благодаря хорошему уходу Хайме начал поправляться и даже немного располнел. Поскольку ему рекомендовалось побольше гулять и дышать свежим воздухом, было решено, что Манолин, старший сын Бельтрана, будет сопровождать его во время прогулок. Вдвоем они бродили по окрестностям, по берегам канала и вокруг кладбищ Сан-Мартин и Патриаркаль, посещали парки Монклоа, Эль-Прадо, Дееса-де-Аманиэль, добирались но полям от Куатро-Каминос до кварталов Просперидад п Гиндалера. Тьерри скучал. Монтойа своим деспотизмом вызывал в нем все большее раздражение.
— Я лучше сниму какую-нибудь конуру и скроюсь там, чтобы мне никто не надоедал.
С этой целью Хайме в сопровождении Манолина ходил по окраинам города и осматривал пустующие лачуги и полуразвалившиеся особнячки. Справившись о квартирной плате, он требовал ключи и входил в жалкие маленькие домишки, наводившие на мысль о преступлениях и словно созданные для того, чтобы служить приютом отверженным и опасным людям.
Бельтран убедил Тьерри заняться каким-нибудь нетрудным делом — например, приходить к нему в мастерскую и помогать столярничать. Хайме послушался, и жить ему стало легче. Кроме того, он перевел с испанского для американских журналов несколько рекламных статей о «живописной» Испании, за которые ему хорошо заплатили, а с английского на испанский ряд медицинских заметок для доктора Монтойи, который был ему за это весьма признателен. После работы в мастерской Бельтран обучал Тьерри игре на гитаре.
— Деньги погубили меня, — говорил Тьерри. — Если бы я был вынужден зарабатывать на жизнь, я бы стал лучше. Я убежден, что главное в жизни — труд. Всему остальному грош цена.
Дон Антолин, не оставлявший надежду обратить Хайме в свою веру, принес ему книгу отца Алонсо Родригеса{307} «Упражнение в совершенствовании». Тьерри прочел ее внимательно и не без удовольствия.
— Понравилось? — спросил его святой отец.
— Не считая религиозной основы, которая представляется мне ложной, книга мне понравилась.
Возмущенный священник обозвал его безбожником и еретиком.
LXIV
Чтобы Тьерри не скучал, изобретательный Бельтран стал приглашать в дом трех соседей по кварталу; фонарщик заприметил их в соседнем захудалом кафе, познакомился с ними и решил, что они могут развлечь Хайме.
Один из них, журналист и опытный сайнетеро дон Клементе Мартин, писал для небольших юмористических газет, почти ничего не плативших ему. Одновременно он служил в магазине какого-то издателя, где ему отвели комнатушку на чердаке. Доп Клементе, высокий, тощий, седоусый мужчина за пятьдесят, ходил он в старом сером пальто, с тросточкой в правой руке и сигарою в левой, почитал себя философом-стоиком.
Второй, также человек в летах, был художник, студия которого помещалась в жалком полуразвалившемся домишке. Звали его Деметрио Диас дель Посо. Сеньор дель Посо жил тем, что расписывал веера для антикваров и реставрировал пергаменты и дворянские грамоты. Он мечтал продавать свои собственные работы, но так как картины его, весьма заурядные и пошлые, не выделялись ничем — их даже нельзя было назвать безобразными, — то он не находил на них покупателей. Диас дель Посо принадлежал к числу тех посредственностей, которых публика отвергает, а не превозносит. Очень часто, чтобы продать небольшую картину или акварель, над которыми он корпел целую неделю, ему приходилось месяцами обивать пороги художественных салонов и антикварных лавок, бродить по базарам, ходить из дома в дом; в конце концов он отдавал свое творение за смехотворную цену. Диас дель Посо не имел таланта живописца, зато был наделен абсолютным слухом и необычайной музыкальностью. Обладал он и хорошим литературным вкусом. Диас дель Посо относился к типу людей, которые не разобрались в себе и ошиблись в выборе профессии. Он верил, что когда-нибудь добьется успеха, и полагал, что для этого нужно лишь найти большую тему, словно эта тема сама по себе является золотой жилой.
— В живописи тема как таковая мало что значит, — убеждал его Тьерри, — какую роль играет она в большинстве картин Веласкеса, Сурбарана{308} или Гойи?
Художник не соглашался. Он считал, что в один прекрасный день, листая Соррилья{309} или Беккера, поэзия которых приводила его в восторг, он извлечет оттуда счастливую идею, которая принесет ему известность; иными словами, он отыщет золотую жилу и разбогатеет. Свято веря, что ловкость, вернее плутовство, как называл его ухищрения дон Клементе, — залог успеха в любом деле, он часто подписывал свои картины псевдонимом Деметриус. Тьерри в шутку называл его Деметриус Беккерианский, но это его не обижало, а скорее льстило ему.
Третьим гостем Хайме был полицейский агент по имени Вега, он же Вегита, человек добрый, хотя немного простоватый; он отличался разговорчивостью и охотно рассказывал истории о местных злоумышленниках.
Дон Клементе, Диас дель Посо и Вегита зачастили к Тьерри.
— Вы здесь отлично устроились, друг мой, дон Хайме, — говорил ему дон Клементе, — у вас просто роскошный дом.
Ему все казалось роскошным по сравнению с его жилищем.
— А как вы устроились, дон Клементе?
— Мой дворец рядом. На чердаке. Он мне ничего не стоит. Он так огромен — вы даже представить себе не можете, хотя в нем холодновато, полно крыс и паутины. Зимой я разжигаю небольшую жаровню и чувствую себя превосходно. Там я кум королю.