Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Нет, сеньора. Мне достаточно вашего слова.
Расстались они друзьями. Тьерри заверил, что от всего
сердца желает карикатуристу скорейшего выздоровления. Дело до суда не дошло.
Скандальные истории с перебранками и драками привели к тому, что некоторые внештатные сотрудники перестали посещать редакцию «Шута». Нашлись и такие, которые переметнулись на сторону противника и начали сотрудничать в «Арлекине». Новоиспеченная газета приходила в упадок. Это стало очевидным. Даже набор и бумага от номера к номеру становились все хуже и хуже. Вскоре ушли Вильяверде и Гольфин, двое из числа главных сотрудников редакции. Перед уходом они устроили одну выгодную сделку: обратились в министерство социального обеспечения за пособием из рептильного фонда, получив таким образом деньги дважды — из фонда и от редакции, как уверял дон Хасинто Паласио дель Кампо.
На прощание Гольфин и Вильяверде рассказали дону Хасинто довольно забавную историю.
Однажды они договорились с некой важной персоной из министерства, что за две тысячи песет замнут одно дельце и не допустят его огласки в «Шуте». Подойдя к дверям министерства, Вильяверде спрашивает товарища:
— Я поднимусь?
— Иди.
Расстроенный Вильяверде возвращается в подъезд и грустно сообщает коллеге:
— Знаешь, нас надули: мне дали только тысячу.
— Как так? Ведь они обещали две.
— Не дают больше, и все.
Опечаленные приятели миновали Пуэрта-дель-Соль, зашли в «Кафе де Мадрид» и сели в углу, за свободный столик.
— Сейчас мы попросим официанта разменять нам эту купюру в тысячу песет, — предлагает Вильяверде.
— Но сперва одна маленькая предосторожность. Развяжи-ка этот ботинок, — говорит Гольфин, указывая на правую ногу друга.
Несмотря на свой обычный цинизм, Вильяверде покраснел, как индюк. Дело в том, что в министерстве журналист получил две тысячи, затем сиял в коридоре ботинок и засунул в него одну из ассигнации в тысячу песет.
Пойманный с поличным, Вильяверде спросил товарища:
— Как же ты, дьявол, догадался, что я проделал такую штуку?
— Еще спрашиваешь! Однажды я сам ее проделывал.
— И все сошло гладко?
— Да.
— Какой же я невезучий, — бесстыдно заключил журналист.
«Шут» терпел крах, газета почти не расходилась, ее сотрудники и благожелатели постепенно покидали редакцию. Один лишь дон Хасинто Паласио дель Кампо был по-прежнему доволен и ожидал минуты, когда выпустят специальный номер газеты с рассказом о том, что случилось с ним на Кубе.
Издание дышало на ладан, «Жаба» испускала дух. Тем не менее Тьерри успел подготовить еще два задиристых номера, дня за четыре написав шесть больших отпечатанных в три полосы страниц, то есть почти двести обычных книжных страничек. Третий номер, который Хайме тоже намеревался выпустить в одиночку, закончить ему так и не удалось. В голове его не рождалось больше ни смелых мыслей, ни воинственных фраз. Увидев, что его перо, как мертвое, лежит на бумаге, он яростно отшвырнул его и сказал:
— Ничего не получается. Я не могу делать газету один.
Вот тогда дон Хасинто и выпустил номер со своими разоблачениями, озаглавленный: «Скандальный случай в Гуантанамо». Раскрыв последним читателям «Шута» низкий нравственный уровень испанских чиновников на Кубе, дон Хасинто рассказал о том, что и так было всем давно известно. После этого «Шут» уже не выходил. Дон Хасинто Паласио дель Кампо облек несколько подшивок газеты в изящные переплеты и со спокойной душой отбыл в родной городишко.
LIV
К страстной неделе Конча Вильякаррильо возвратилась в Мадрид, и Хайме вновь стал спутником маркизы. Он неотступно следовал за нею, прятался в подворотнях, чтобы поздороваться с ней или хотя бы взглянуть на нее. Он был постоянно возбужден и беспокоен.
— Я знаю, ты наделал много глупостей, Джимми, — с сожалением сказала Конча при встрече с Тьерри. — Я читала твою газетку, где ты ухитрился обидеть всех и вся.
— Я был в отчаянии из-за твоего отъезда.
— Это не причина делать глупости.
— Для других — нет, для меня — да.
— Но разве ты не понимаешь, Джимми, что тем самым ты закрываешь перед собою все двери?
— Что мне до этого? В моей жизни лишь две вещи имеют значение.
— Какие же?
— Ты и я.
— Ты сходишь с ума, Джимми!
— Да, схожу — по тебе; значит, моя газета приходила и к вам в деревню?
— Конечно, приходила.
— И ты ее читала?
— От начала до конца.
— Твой муж наверное возмущался?
— Ничуть. Наоборот, ему все в ней нравилось. Он соглашался с твоими рассуждениями о политике и писательском ремесле. Даже я иногда спрашивала себя: может быть, ты все-таки прав со своими Nichtdenkuiigsgedanken? Как видишь, в лице мужа ты обрел сторонника.
LV
Прошла зима со своими холодами, дождями, снегом. Люди повеселились или, по крайней мере, убедили себя в этом: на масленице они катались в парадных повозках по бульвару Ла-Кастельяна и бросали серпантин и конфетти на гуляньях и в театрах; на страстной неделе слушали бездарные проповеди; девушки красовались в мантильях и хвастались высокими гребнями на улице Алькала; старики и юноши щеголяли в соломенных шляпах в день второго мая,{297} шествуя по бульвару Эль-Прадо. К празднику святого Исидора потеплело, накануне святого Антония, как почти каждый год, шли дожди.
Всю зиму и весну Хайме чувствовал себя плохо, часто простужался, его знобило.
— Береги себя, Джимми! — уговаривала его Конча. — Ты очень исхудал. Купи себе градусник и, как только почувствуешь жар, ложись в постель.
Тьерри купил термометр, часто его ставил и неизменно объявлял:
— У меня тридцать восемь, но это пустяки. Я иду в кафе.
С наступлением лета появилась и потребность в садах Буэн-Ретиро, как выражались некоторые завсегдатаи. Сезон открылся гастролями итальянской оперетты. Заходя в парк, Хайме больше не присоединялся к своим прежним приятелям. Иногда он с тоскливым и отсутствующим взглядом подходил к их компании, несколько минут молча стоял и вновь удалялся. Хайме беспокойно бродил по парку, следя за маркизой. Он стал ее тенью. Люди наблюдали, как он расхаживает взад и вперед и проделывает какие-то нелепые, странные маневры. Некоторые, например доктор Гевара, сочувствовали ему. Друзья Пеньи Монтальво смотрели на него с удивлением.