Туннель
Шрифт:
Потом он вышел.
Направляясь к комнате, где умирала его маленькая дочка, он призвал из глубины души свои последние силы. Он пробудил в памяти самые страшные мгновения своей жизни, вспоминая несчастных, изорванных динамитом и убитых осколками камней, вспоминал рабочего, захваченного маховым колесом и размозженного об стену… Переступая порог комнаты, он сказал себе: «Вспомни, как когда-то ты наткнулся под обвалившимся пластом на потертое голенище сапога Паттерсона…»
Он вошел как раз вовремя, чтобы принять последний вздох своего дорогого ангелочка. Врачи, сиделки, слуги стояли в комнате,
Но Аллан молчал, и его глаза были сухи. «Думай, во имя дьявола, о потертом голенище сапога Паттерсона и крепись, когда ты на людях!»
Прошла целая вечность. Врач выпрямился у кроватки и глубоко вздохнул. Аллан ожидал, что все находившиеся в комнате уйдут, но они остались.
Он подошел к постели Эдит и погладил ее волосы. Будь он один, он взял бы ее на руки, чтобы еще раз ощутить близость ее маленького тела, но теперь он не осмелился это сделать.
Он ушел.
Когда он спускался с лестницы, ему почудились громкие жалобные рыдания, но на самом деле вокруг было тихо и слышалось лишь легкое всхлипывание.
Внизу он наткнулся на сиделку. Она остановилась, видя, что он собирается что-то сказать ей.
– Кто вы, мисс? – произнес он, наконец, с трудом.
– Меня зовут Эвелиной.
– Мисс Эвелина, – продолжал Аллан чужим, тихим, мягким голосом, – я попросил бы вас об одной услуге. Мне самому трудно, я сам не могу… Мне хотелось бы сохранить маленькие пряди волос моей жены и моего ребенка. Могли бы вы мне это устроить? Но никто ничего не должен знать. Вы можете мне это обещать?
– Да, господин Аллан!
Она видела, что его глаза были полны слез.
– Я всю жизнь буду вам благодарен за это, мисс Эвелина!
В темной гостиной кто-то сидел в кресле – стройная женщина, которая тихо плакала, прижимая к лицу платок. Когда он приблизился, женщина встала, протянула к нему бледные руки и прошептала:
– Аллан!..
Но он прошел мимо, и только через несколько дней понял, что эта женщина была Этель Ллойд.
Аллан спустился в сад. Ему показалось, что стало ужасно холодно, что стоит глубокая зима, и он плотно закутался в свое пальто. Он походил взад и вперед по теннисной площадке, потом между мокрыми кустами сошел к морю. Море шумело, лизало берег, в равномерном дыхании выбрасывало кудрявую пену на мокрый, гладкий песок.
Аллан посмотрел поверх кустов на крышу дома. Там покоились они. Он обратил взор к морю, на юго-восток. Там, внизу, покоились другие. Там, внизу, судорожно сжав пальцы, запрокинув голову, лежал задохнувшийся Хобби.
Становилось все холоднее. Да, жестокая стужа, казалось, шла с моря. Аллан как бы оледенел. Он зяб. Руки окоченели, как в сильнейший мороз, лицо одеревенело. Но он ясно видел, что даже песок не замерз, хотя и хрустел, словно приходилось ступать по мелким ледяным кристаллам.
Аллан целый час ходил взад и вперед по песку. Настала ночь. Тогда он пошел по замерзшему саду и вышел на улицу.
Шофер Энди зажег фары.
– Отвези меня на станцию, Энди, поезжай тихо! – беззвучно и хрипло произнес Аллан и сел в автомобиль.
Энди вытер рукавом нос, его лицо было мокро от слез.
Аллан весь ушел в пальто и глубоко надвинул фуражку на глаза.
«Странно! –
Стена людей стояла по-прежнему. Они ждали возвращения спасательных поездов.
Никто больше не кричал. Никто не грозил кулаками. Он теперь уподобился им, он нес такое же горе. Люди сами расступились, когда он проезжал и выходил из автомобиля. Никогда они не видели человека с таким бледным лицом.
7
Аллан вошел в холодную комнату на станции, обычно служившую залом для ожидания поездов.
На строительстве не принято было соблюдать формальности. Никому не приходило в голову снять шляпу или прекратить работу, когда входил Аллан. Но сегодня взволнованные разговоры тотчас же смолкли, и присевшие от утомления люди поднялись.
Гарриман подошел к Аллану с расстроенным, измученным лицом.
– Аллан!.. – сказал он, запинаясь, как пьяный.
Но Аллан прервал его движением руки:
– Потом, Гарриман…
Он велел принести себе из буфета чашку кофе и, пока пил его, выслушивал донесения инженеров.
Он сидел с поникшей головой, ни на кого не смотрел и как будто даже никого не слушал. Казалось, что он был готов в любую минуту вскочить с места. Его бесцветное лицо как бы застыло от мороза, губы посинели и были белы по краям. Свннцово-серые веки опустились на глаза, изредка нервно подергивавшееся правое веко – несколько ниже, чем левое. Из глаз исчезло всякое человеческое выражение. Они злобно поблескивали, как осколки стекла. Иногда подергивались и его небритые щеки, а губы шевелились, как будто он жевал зерна. Вдыхая воздух, его ноздри вздрагивали, хотя он дышал беззвучно.
– Значит, установлено, что Бермана застрелили?
– Да.
– А о Хобби нет сведений?
– Нет. Но видели, как он ехал к проходке.
Аллан кивнул и открыл рот, как будто хотел зевнуть.
– Go on! [60]
До триста сорокового километра туннель был в полном порядке, и машины, обслуживаемые инженерами, работали. Робинсон, руководивший спасательным поездом, сообщил по телефону, что дым препятствует продвижению дальше триста семидесятого километра и что он, Робинсон, возвращается со ста пятьюдесятью двумя спасенными.
60
Продолжайте! (англ.)
– Сколько же погибло?
– Судя по контрольным жетонам, около двух тысяч девятисот.
Долгая глубокая пауза.
Посиневшие губы Аллана вздрагивали, как будто он боролся с судорожным рыданием. Он еще ниже опустил голову и с жадностью глотал кофе.
– Аллан! – со слезами в голосе сказал Гарриман.
Но Аллан бросил на него удивленный и холодный взгляд.
– Go on!
– Робинсон еще сообщил, что, по утверждению Смита, работавшего на станции у триста пятьдесят второго километра, где-то глубже в туннеле несомненно действует воздушный насос, но телефонная связь прервана.