Тупэмо
Шрифт:
— Почему нет? Камень тех, кто стремится к знаниям, — слышу я откуда-то сзади и ушам не верю. Это что ещё, думаю, за Робин Гуд, защитник угнетённых? Поворачиваюсь — точно. Ему только арбалета не хватает. Сидит через парту от меня, за рыженькой-бесстыженькой. Рыженькая эта, смотрю, аж уши прижала (наряжена она как-то… не а-ля олимпиада, сообразила, наверно, что после колечек могут и другие наряжалки репрессировать), а этот… У этого ушки на макушке. Ещё и жвачку нажёвывает. Ну всё, думаю, сейчас мы оба отсюда вылетим. Но произошло что-то непонятное. Нет, потом-то я, конечно, всё поняла, но поначалу…
— Всё-то
Та насторожилась. Я тоже насторожилась. Что, думаю, за звезда экрана этот… груздь? А он и впрямь звездой экрана оказался, представляете!
Оказалось, он ведущий детской передачи на городском канале! Я-то его знать не знаю, у нас в посёлке городское телевидение только два часа в день ловится, рано утром. А вот Эльвира Васильевна, когда ей ситуацию осветили, всё вспомнила (вот-вот, «Вспомнить всё», мне тоже это на ум пришло, ещё и потому, что Эльвира эта — вылитая толстуха, помните, когда Квэйд под толстуху замаскировался?).
И началось. Слава то, Слава сё, — и вообще, как тебе, Слава, слава?
От меня отстали, теперь хоть с ног до головы перстнями обвешайся, никому не интересно. Хорошо, казалось бы. Сиди и радуйся. Это как если бы тебе двойку хотели вкатить, а тут звонок. Повезло. Но это чувство — что хорошо и что повезло — быстренько из меня выветрилось, стоило мне пару раз глянуть на моего «славного Робина». Он меня не замечал. То есть вообще никак, даже на каком-нибудь… вежливо-соседском уровне. Сидел в прежней своей расслабленной позе, жевал, отвечал (как успевает и что планирует). И всё так, как будто меня вообще не было. Хотя я к нему даже повернулась, — так, основательно повернулась, прямо расположилась на парте у рыженькой! Нет уж, думаю, так не пойдёт, тебе придётся меня заметить! И вдруг:
— А это какая у нас школа? Почему так опаздываем?
— Да не… Я с ней…
Боже мой. Оборачиваюсь — а это Веснуха. Она меня, вообще-то, в коридоре ждала, а теперь вот зачем-то сюда приплыла. Прямо ко мне. Стоит и мнёт мой «олимпийский» листочек с печатью. А вид у неё! Шапка на макушке (поленилась снять, а жарко!), шарф до самых коленей болтается, рот открыт… Народ захихикал.
— Иди отсюда, — шиплю я на неё.
— Мрина Гроевна грит, — глотает она буквы (от волнения? торопится?), — она сначала там… потом к нам…
«Сначала с малышнёй, потом ко мне» — перевожу я про себя, где-то на заднем плане, а вслух продолжаю что-то шипеть и пытаюсь вырвать у неё листок. Листок рвётся!..
— Ну что за недотёпы! — сокрушается комиссия. Народ ликует. Ну, теперь-то Гудзь меня заметил. Теперь я такая заметная, что лучше бы мне… под землю провалится!
Задания я все на автомате делала, запятые, морфемы… Писала не думая и всё поглядывала на Веснуху — дверь была открыта, а она прямо напротив двери, на подоконнике, сидела. Было в этом что-то… вокзальное. Я бы так не села, ни за что. Тем более этот «груздь» бы не сел… Ей только уснуть на этом подоконнике оставалось, ох! Ну что за недотёпа! А ведь сказали не так. Сказали «что за недотёпЫ?»! Ы, понимаете? Недотёпы — МЫ. Включая меня!..
Всю обратную дорогу Героевна наша геройствами своими хвастала — здесь, говорит, вас спасла, там помогла, «а если бы не те лишние минутки, Оксанкин, ты бы не успела!» Это она про минутки, которые дополнительно выпросила у комиссии. В основном-то она пятый-шестой класс спасала, а ко мне действительно в самом конце подоспела. А я на автомате хорошо работаю, хорошо — но медленно. «О, — говорит, — Оксанкин, не успеваешь…» Оксанкин меня называет, представляете? Нет, она замечательная. В автобусе я с ней сажусь. Сзади нас — малышня, а где Веснуха — я даже как-то не интересуюсь…
— Бред, конечно, эти олимпиады, но ведь мы-то уже отбредили! — радуется Героевна. — Отмучились? Птенчики! Всё супер… А вы знаете, как меня в институте дразнили? Супергероевна!
Малышня в восторге. У меня настроение — так… Но тоже, конечно, приятно — что отбредили…
— А Оксанкин у нас влюбился! — вдруг сообщает Супергероевна.
— Почему? — как-то пугаюсь я.
— Потому что весна скоро. Наверно.
— Наверно… — хмыкаю я.
— Мне он тоже нравится!
— Да кто? — на свой страх и риск спрашиваю я. Ну не хочется мне, чтобы она этого Гудзя озвучивала!
— Русский язык! — заявляет она. — Ты зачем «пересолил» два раза написала? Пересолила!
И она пускается объяснять, что пересолила — значит влюбилась, а рассыпала соль — значит — поссоришься, и это совершенно точно проверено, потому что она… потому что когда… потому что, потому что, потому что.
Я смотрю в окно. Погода хорошая. «Отбредили». Вроде всё нормально, так что же мне мешает? Какая-то мысль, или чувство, какое-то… положение вещей. И вдруг я понимаю, что это — Веснуха! Я не вижу её, но она где-то здесь. Она всё ещё со мной, поехала со мной, ждала меня, и теперь возвращается со мной. А я не хочу! Хочу, когда выйдем из автобуса, пойти домой без вот этого сонного и вялого… Я поднимаю голову и вижу: Веснуха. На голове у неё какой-то тёмный платок, — я бы сказала, что он чёрный, но хорошая погода за окном стала… чрезвычайно хорошей, солнце палит так, что все цвета — скрасна, красноватые, так что и этот — красно-чёрный какой-то. У Веснухи по лицу ползут капли, много капель…
— Ты вспотела! — говорю я.
— Нет, — говорит Веснуха.
— У тебя есть салфетка? — и я сама лезу за салфеткой, почему-то неотрывно глядя, как по её лицу стекают эти самые капли. «На!» — говорю, но она не берёт, просто стоит и продолжает обтекать!
— Зачем тебе этот платок? Жарко! — кричу я.
— Не жарко.
— Нет, жарко, жарко, жарко!
— Оксанкин, у тебя температура, не спи, просыпайся!.. Ничего себе! — мою щёку трогает Героевна. — Ты заболела, бедненький!..
Я ничего не понимаю, смотрю по сторонам, действительно очень жарко…
Героевна провожает нас до самого дома.
— Оксанкин! Лечись, слышишь? — грозит она. Рядом с ней Веснуха, ничего не говорит. И я — наверно, от температуры, не будь её, я не решилась бы, не стала, слишком это резко, слишком… слишком! — я взрываюсь:
— А ты-то почему молчишь? Веснуха-краснуха! Скажи что-нибудь. Скажи: «Лечись!»
— Лечись… — мямлит она.
Героевна подбегает, обнимает меня и успокаивает, как распищавшегося младенца: