Турдейская Манон Леско
Шрифт:
– А Розая вы любите? – спросил я.
Вера снова потемнела.
– Я его ничуть не люблю, – сказала она.
Розай служил в нашей части и ехал вместе с нами, в соседнем вагоне. Все знали, что он был любовником Веры и разошелся с ней уже в пути. Но в последние дни он снова стал появляться в нашей теплушке и поглядывать на Веру, хоть вовсе с ней не разговаривал и демонстративно ухаживал за другими девушками. Мне казалось, что Вера не совсем безразлична к его посещениям. При нем она садилась в уголок
– Я ничуточки его не люблю, – повторила Вера и встряхнула головой.
Я не мог оторваться от изменчивого Вериного лица, теперь уже снова печального.
– Мы, должно быть, уже не допишем письма, – сказала Вера.
– Вы можете стать актрисой, Верочка, – сказал я, – главное, что нужно для искусства, у вас есть: вы не подражательница.
– Как это? – спросила Вера.
– Все живут похоже друг на друга, подражают один другому или все вместе кому-то еще, сами того не зная. Никто не умеет жить по-своему. Поэтому все на одно лицо. А вы живете, как вам самой хочется, как вам это свойственно, – сказал я.
– Да, – сказала Вера с некоторым недоумением.
– А теперь я скажу вам еще одну вещь, и после нее вы сейчас же уйдете спать, – сказал я и взял Верину голову обеими руками. – Вера, я без памяти влюблен в вас, – сказал я ей на ухо и тотчас же встал и отошел на другую сторону теплушки.
Вера не поднималась.
– Идите, Верочка, – сказал я.
– Дайте мне вашу книгу и отвернитесь, – ответила Вера.
Я протянул ей «Вертера». Через минуту она вернула мне книгу и ушла на свои нары.
– Посмотрите на последней странице, – сказала она.
Там лежала новая Верина фотография с надписью на обороте: «Судьба решит. Вера».
Я снова сел у огня, встревоженный тем, что случилось. В сущности, ничего не случилось. Я подумал о том, как пусто мое существование, и о том, что сама по себе жизнь – ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. «Нечто» начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь. Всякое существование ничтожно, если оно ни в ком и ни в чем не отражается. Человек не существует, пока не посмотрится в зеркало.
IX
Наш эшелон стоял на запасных путях среди других эшелонов; они были справа и слева. Бесконечные красные коридоры шли параллельно; кое-где обрывались, образуя переходы. Иногда одна стена начинала медленно двигаться; за ней открывалось чахлое поле со станционными домиками. Потом приходила другая стена, в точности схожая с прежней, и снова закрывала пейзаж.
Между вагонами было место прогулок. Можно было там заблудиться. Можно было уйти как будто далеко от своей теплушки и нечаянно оказаться рядом с ней.
Я стоял у самого ближнего перехода и видел, как Асламазян открывал нашу тяжелую вагонную дверь. Вера выпрыгнула и прошла мимо меня. Я ее окликнул. Она улыбнулась.
– Я пошла вас искать, – сказала Вера и протянула мне руку.
– Вера, я полон вами, – сказал я, – вы из меня вытеснили все. Я разучился думать о чем-либо, кроме вас.
Вера не отвечала и отвернулась в сторону.
– Вера, когда я смотрю на вас, мне кажется, что я даже вас не вижу. Я смотрю как-то насквозь, как будто все стало прозрачным, и вижу вас везде, – сказал я задыхаясь.
– Что же это будет? – сказала Вера.
Я молчал, потому что весь был опустошен.
– Зачем вы мне это сказали? Теперь у меня будет болеть сердце, – сказала Вера. – Я вам хотела сказать, что я вас уже немножко люблю, но это совсем не то, – сказала Вера и быстро ушла от меня.
Я стоял на снегу, задыхаясь, как рыба.
– Вы как будто изменились в лице, – сказала мне Нина Алексеевна, когда я вернулся в вагон и взбирался на нары.
– Опять удушье, – сказал я.
– Должно быть, на вас очень сильно действуют страдания молодого Вертера, – сказала Нина Алексеевна.
– Сегодня день сюрпризов, – сказала она. – Вы приходите откуда-то с искаженным лицом, а Вера пошла было гулять, как всегда, но, вместо того чтобы исчезнуть на целый день, очень скоро вернулась и лежит у себя и ни с кем не разговаривает. Вы с ней не встретились на прогулке?
Я хотел пошутить, но у меня не вышло, я криво улыбнулся и лег на нары.
– Вы, должно быть, увидели что-нибудь страшное на дороге, – сказала Нина Алексеевна.
Вера весь день почти не появлялась. К вечеру девушки стали собираться в кинематограф.
– Идем, Вера, – сказали они.
– Я сегодня не пойду, – сказала Вера.
– Как! – хором крикнули все в вагоне.
– Я себя плохо чувствую, – сказала Вера.
– Что же такое?
– У меня болит сердце.
– Прямо как у вас, удушье со страхом смерти, – сказала Нина Алексеевна, обращаясь ко мне. – А я бы вот с удовольствием пошла в кино, чем сидеть в этом отвратительном вагоне.
– Непременно пойдите, Нина Алексеевна, – сказала Вера.
– Да ведь, наверно, далеко и темно идти.
– Ничуть не далеко, тут же рядом, и потом вы мне расскажете картину, ведь лучше вас никто не умеет рассказывать, – просила Вера.
– Ну, раз вы так просите, придется пойти. Вы ведь тоже пойдете? – обратилась ко мне Нина Алексеевна.
– Вы знаете, я не охотник до кинематографа, – сказал я.
Асламазян галантно согласился сопровождать докторш.
Компания отправилась. В теплушке остались только мы с Верой, да еще в темноте спала капитанша со своей Лариской.
– Подойдите ко мне, – сказала Вера.