Туркестанские повести
Шрифт:
Беспокойная военная служба часто бросала Васильевых с места на место. Людмилин отец был на флоте в период империалистической войны, воевал в гражданскую — сражался с врагами революции на море, на земле и в небе.
Много разных историй о нем рассказывала Людина мать. Я заслушивался ее…
Шумят ныне над могилой Павла Васильева столетние сосны, рассказывают живым о судьбе ветерана двух революций и четырех войн, а рядом гудит веселая дорога, радуясь тому, что оставил после себя этот светлый человек — коммунист Павел Васильев.
Сама
Если бы меня спросили, почему мне нравится Людмила, я бы не сумел ответить. За красоту? Но есть девчонки интереснее…
У нее густые темно-коричневые волосы, глубокие карие глаза, тонкие губы с крутым изломом. Одевается она скромно, но красиво. Никогда не поет, не декламирует стихов, как я, а ведь знает их множество.
Мы бывали с ней в театрах, на ВДНХ, в Лужниках, любили бродить по подмосковному лесу. И там целовались…
А потом… Как начался разлад?
Вечер был особенно шумным. В сопровождении своей старшей сестры в клуб первый раз пришла Крошка. Так мы прозвали Тоню — тоненькую, как хрустальная рюмка, девчушку со светло-русыми вьющимися локонами и голубыми глазами. Увидев ее, Луков схватился за сердце.
Виктор быстро сориентировался и объявил офицерский вальс. Все офицеры были с женами, только он один холостяк. Ему и досталась Крошка. Однако я перехитрил его — пригласил на танец Тонину сестру. Она-то мне и рассказала, что Крошка учится в планово-экономическом институте и что живут они с мамой в большом четырехэтажном доме, рядом с текстильной фабрикой.
Потом, забыв обо всем, я пригласил Тоню. Танцевал все подряд, даже те танцы, которые казались мне непостижимыми.
Больше я не смотрел ни на кого. И танцевал только с ней, с Крошкой…
Когда я прибежал из кинобудки, где именем Лукова приказал играть только те пластинки, которые нравились мне, в зале было тихо, как перед бурей. Хлынула музыка. Я взял Тоню за руку и под любопытными взглядами всего зала вышел с ней на середину. Это был мой танец.
И вдруг… Звонкая пощечина обожгла мне лицо. Людмилина пощечина.
Я выбежал из зала.
— Ничего, все утрясется, — успокаивал, догоняя меня, Луков.
А мне хотелось послать его к черту… Спустя несколько дней я все-таки снова пришел в клуб.
— Люда исчезла, — сказал Виктор Луков. — Крошка шокирована, тоже не показывается. Зато ходит ее сестра, наблюдает, так сказать, общественный резонанс.
Я чувствовал себя скверно. Было отчего: Людмиле теперь и на глаза не показывайся, а Тоня неизвестно как расценила случившийся скандал. Я встал в углу фойе и закурил. Стоял отрешенно.
— Вам привет от Антонины, — послышался мягкий голос.
Подняв голову, я увидел Тонину сестру.
Вечером я сидел в Тонином доме-общежитии с длинным коридором и кухнями на пять семей. Мы прокручивали пластинки, сдержанно разговаривали, стараясь не касаться толков о злополучном вечере в клубе, листали книжные новинки.
Я почему-то чувствовал, что с Крошкой у меня ничего не получится. Уходил от нее с раздвоенным чувством: было неудобно перед ней и ее сестрой и жалко самого себя.
Так продолжалось до тех пор, пока я снова случайно не встретился с Людой. Она шла с матерью, и в руках у них пламенели букеты цветов. Дочь отвернулась, а мать не отвела взгляда. В нем, этом взгляде, было столько сожаления… Именно сожаления, а не обиды.
Они прошли берегом речушки Пахры и свернули налево, в редкий березняк, откуда вела проторенная тропинка к кладбищу. А я так и остался стоять посреди дороги, держа в руке застывшую ладонь Тони.
Онемевшая Крошка все поняла.
Больше она не появлялась в клубе. И я не приходил к ней домой. Потом узнал, что она вышла замуж за лейтенанта, который увез ее в какой-то пограничный гарнизон.
А гордая Людмила осталась в Подмосковье. Как ты там, Люда?
Глава восьмая
Ранним утром, когда еще не рассвирепевшее солнце только поднималось из-за горизонта и сонно оглядывало пустынные владения, я выехал на своей водовозке. В дороге думал о грустноватой записке, посланной Людмиле, и о письме отцу, первом письме за свою солдатскую службу.
Вскоре показался старый колодец. Хасан-бобо поздоровался и принес из юрты кумган и две крохотные, почти игрушечные, пиалы.
— Чай не пьешь — откуда силы берешь? — засмеялся хозяин Карикудука.
У нас в России пьют полными стаканами, здесь — буквально глотками, потому что нальешь полную пиалу — остынет, а горячий чай лучше утоляет жажду.
В каждый мой приезд старик рассказывал мне разные интересные истории. Нынче я услышал от него легенду о смелом и находчивом чабане Анваре.
У бая Бархана была большая отара — тридцать раз по триста овец. И еще были у него десять жен и от каждой жены по три сына. Все тридцать Барханджанов были надсмотрщиками за чабанами. А чабанов было тоже тридцать, и каждый из них пас триста байских овец. Самым лучшим чабаном считался Анвар по прозвищу Фаросатли — сообразительный. Но и у него случались иногда неприятности.
Однажды из отары пропала овца. То ли волки разорвали, то ли просто отбилась. Разозлился бай Бархан и заставил сыновей наказать нерадивого чабана — дать ему тридцать плетей.