Туркестанские повести
Шрифт:
Три метра. Так близко и так невероятно далеко. Но я проползу, все равно проползу. Вот так, Володька, так… Теперь надо набраться силы и встать. Встать, держась за какой-нибудь выступ железного бока цистерны, и взять бревно. Разве есть что-нибудь на свете, кроме этого бревна?! Нет, ничего нет. Бревно вверху, на уровне твоей груди, Володька. Это не очень высоко. Стоит лишь рывком подняться, ухватиться за борт — и бревно у тебя в руках.
Подобрался, напружинился и рванулся к спасительному бревну, но меня сшибло и покатило в песчаный ад….
Я смутно слышу чей-то
Кружится голова, по всему телу плывет противная слабость. Глаза слезятся, резкая боль заставляет держать их закрытыми.
— Ты редко стал приходить ко мне, внук мой. Пожалуй, и сегодня бы не приехал, если бы не афганец…
О, этот афганец!
Я зашевелился и застонал.
— Пришел в себя? — наклонился надо мной Галаб.
Он подсел и рассказал, как нашел меня под скосом бархана и привез к Хасану-бобо.
Когда начался буран, сержант попросил у командира батареи мощный вездеход и, не мешкая, выехал. Галаб знал: если афганец застанет меня в пути, беды не миновать. И сержант нашел меня в траншее для водопровода. Я не могу представить, как ему это удалось. Слушал его рассказ и думал: «Я побывал на том свете и теперь знаю, что мне делать на этом».
Глава десятая
Доктор приказал перейти мне на режим молчания. Это надо ему. Для эксперимента. Нет, я не болен. Не в санитарной части, Я в бункере — укрытии. Со мной еще трое: Кузьма Родионов, Виктор Другаренко и доктор.
Агзамову удалось-таки добиться разрешения проводить свои испытания на длительное пребывание людей в этой коробке на случай применения «противником» радиоактивных веществ — БРВ. Так что сейчас мы — подопытные существа, с которыми капитан медицинской службы будет делать бог знает что. Родионову до завтрашнего дня предстоит голодовка: кроме фляги чая, ничего не получит, сам капитан будет довольствоваться сухим пайком, а Виктору повезло, он может готовить для себя первое и второе блюда.
Наверху «свирепствуют» ядовитые продукты распада страшного оружия массового уничтожения людей, и мы «вынуждены» загерметизироваться, переждать, пока специалисты не «обезвредят» очаг «поражения».
Укрытие довольно просторное, рассчитано не на один десяток человек. Полукруглый свод, отвесные стенки, ровный пол. В нишах, плотно закрытых дверьми, — запас продовольствия, питьевая вода, санузел. Вдоль стен тянутся деревянные двухэтажные нары. Осветительная лампочка, телефон, электрическая розетка, компрессорная установка и какие-то воздухоочистительные агрегаты. Вот и все. Не знаю, есть ли отопительное устройство, — сейчас здесь пока тепло.
Я сижу на своих нарах и молчу. Капитан чертит какие-то графики, которые будет заполнять результатами испытаний. Родионов склонился над схемой прибора для оценки работы операторов. Это его рационализаторская идея. А Другаренко что-то рисует в своем альбоме.
Доктор проверил у всех пульс, давление, измерил температуру, потом приказал надеть противогазы
Говорит он мягким баритоном. Молодой еще офицер, недавно окончил академию. Даже завидно.
Люди в масках стали таинственнее, медлительнее. Молча продолжают свои занятия. На моих нарах лежит дневник отца. Беру и снова строчку за строчкой медленно перечитываю историю одного летного дня. Только одного — в начале октября 1941 года. А ведь отец был на войне все четыре года. Сколько же на его долю выпало вот таких до невозможности трудных дней!
«Сегодня пятые сутки, как мы в Москве. Я не летал только первого октября — доктор снял, наконец, осточертевшие повязки и сказал:
— Ноги лучше прежних. Вопросы есть?
Какие вопросы, милый эскулап! Я столько ждал этого дня…
Вчера, позавчера и третьего дня мы ходили на своих «чайках» штурмовать вражеские колонны на дорогах Подмосковья. С задания не вернулся лейтенант Цуганов. С перебитой ногой увезли в госпиталь командира звена Косанькова. «Чайка» не «ил» — «летающий танк», даже пулеметные очереди и те насквозь прошивают ее матерчатый фюзеляж…
Сегодня утром майор Письмаков вызвал нашего комэска:
— Штаб требует новые разведданные. Надо лететь по маршрутам: Москва — Колокольск и Москва — Юхнов.
— Кузнецов и Назаров пойдут на Юхнов, Ясенев с напарником — на Колокольск, — решил старший лейтенант Лобов.
…Тревожная, настороженная Москва-солдатка осталась позади. Еще недавно наш полк дрался на ее дальних подступах, а теперь поднимешься над городом — видишь дымное полукольцо фронта: с юга, запада и северо-запада сжимается гитлеровская удавка. Мы идем с Джурой, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Слева от нас бежит широкое полотно шоссе. Оно почему-то пустынно сегодня.
Звенигород… Наро-Фоминск… Малоярославец… Наши «чайки» летят уступом влево. Моя впереди, назаровская — чуть сзади. Просматриваем переднюю и боковые полусферы. О верхней почти не беспокоимся: внезапное нападение вражеских истребителей исключено, потому что на фоне хвои и еще не опавшей листвы наши самолеты обнаружить не легко.
Иногда делаем отвороты и снова сходимся над магистралью, стремительно уходящей на юго-запад. Там, за рекою Десной, клокочет фронт, и от передней линии его рвутся огненные языки к Москве. Рвутся, чтобы захлестнуть все — от Брянска до Тулы, от Ржева до Клина.
По пригородам столицы все чаще стали рыскать фашистские самолеты-разведчики и «охотники». Только за последние два дня сбито восемь воздушных стервятников.
За Малоярославцем Назаров доложил:
— Слева и выше нас «мессы».
— Вижу.
Мы — разведчики и ввязываться в бой имеем право только в исключительных случаях.
На подступах к Юхнову магистраль стала более оживленной: сновали встречные грузовики и подводы, раненые двигались в тыл, на смену им шли и ехали новые бойцы.