Турмс бессмертный
Шрифт:
Проснувшись на рассвете, я сразу вспомнил, где мы и что с нами случилось, но первой моей мыслью было — куда же мы теперь отправимся? Однако когда я вышел из пещеры, я чуть не упал, споткнувшись о ежа, который со страху свернулся в клубок. И я сразу вспомнил Ларса Тулара, которого мы принесли в жертву на море, и его слова о свернувшемся в клубок еже. Поэтому я истолковал это маленькое происшествие как предостережение и решил, что нам следует остаться у сиканов, ибо так безопаснее всего; я понял, что мне будет дан знак и только тогда я пойму, в какую сторону мы
Как только я принял решение, меня охватило невыразимое чувство облегчения и мне показалось, что я наконец-то вновь стал самим собой. Я подошел к журчавшему неподалеку роднику, умылся и сделал несколько больших глотков. Вода оказалась очень вкусной, и я улыбнулся, радуясь своей силе и желанию жить. Вскоре пробудилась и Арсиноя и страшно расстроилась при виде закопченного потолка пещеры, сложенного из камней очага и кособоких кувшинов на полу. Микон же продолжал храпеть.
— Вот до чего ты довел меня, Турмс! — сказала она с горечью. — Ты сделал меня несчастной и бездомной; и сейчас, когда тростник колет мое нежное тело, я даже не знаю, люблю я тебя или ненавижу.
Мне по-прежнему было хорошо и радостно, так что я не почувствовал себя задетым и ответил только:
— Арсиноя, любимая моя, ты всегда хотела спокойной жизни и мечтала о собственном очаге. Здесь тебя окружают прочные стены, а очаг — это очаг, даже если он и сложен из нескольких покрытых сажей камней. Больше того, у тебя есть теперь служанка и врач, который заботится о здоровье твоего сына. Я быстро перейму у сиканов их умение добывать пищу в лесу и собирать разные съедобные коренья и ягоды, чтобы кормить тебя и нашего мальчика. Впервые в жизни я чувствую себя совершенно счастливым и довольным своей судьбой.
Поняв, что я вовсе не шучу, она набросилась на меня и стала царапать мне лицо и плеваться, крича, что я должен немедленно увезти ее отсюда в какой-нибудь греческий город на Сицилии, где она могла бы вести достойную жизнь. Я не помню, сколько мне понадобилось времени на то, чтобы успокоить ее, так как все плохое давно уже улетучилось из моей памяти. К концу лета, когда Арсиноя увидела, что, несмотря на все наши лишения и простую пищу, ее сын растет и крепнет, она примирилась с судьбой и даже стала делать кое-что по хозяйству.
2
Не стоит, пожалуй, рассказывать здесь в подробностях о том, как сиканы охотились и как они ловили рыбу в быстрых горных ручьях, так как охота и рыболовство в разных странах схожи. Разве что снасти отличаются — где-то они лучше, а где-то хуже. Когда я познакомился с сиканами поближе, я понял, что они вовсе не были такими уж варварами, какими мне прежде казались. Я как-то сразу поладил с ними.
Но зато Микон все чаще выглядел угнетенным и мрачным. Когда на него накатывало такое настроение, он садился где-нибудь в сторонке и думал о чем-то, подперев подбородок рукой. Однажды вечером он сказал:
— Появляться без приветствия и уходить без прощания и быть чужим у любого очага — это вовсе не мудрость и не искусство жить, но судьба, которой не избежит ни один человек
Еще год оставался Микон с нами, и сиканы приводили к нему больных — и даже из очень отдаленных мест, — чтобы он лечил их. Но к обязанностям врача он относился теперь спустя рукава и уверял даже, что сиканские жрецы не хуже его умеют лечить раны, сращивать кости и погружать больных в живительный сон с помощью одного только маленького барабана.
— Мне у них нечему учиться, — говорил он, — им у меня тоже, да все это и не имеет никакого значения. Возможно, это и благородно — бороться с телесными недугами, но вот кому по силам излечить страдающий дух, если даже посвященный никогда не чувствует себя довольным и счастливым?
Я не мог вывести его из уныния, и Арсиноя не знала, как его утешить, хотя и улыбалась Микону, начав, подобно мне, радоваться жизни. Однажды утром лекарь проснулся поздно, посмотрел на синеющие горы и сияющее солнце, провел ладонью по лицу, вдохнул теплый, смолистый аромат леса, положил дрожащую руку на мое плечо и сказал:
— Пришло время, и мои мысли прояснились, Турмс. Я врач и понимаю, что болен, что мой организм насквозь пропитался пагубным и дурманящим напитком сиканов. Я давно уже живу будто в тумане и не могу отличить яви от сна и бреда. Но, впрочем, очень вероятно, что они соседствуют друг с другом и даже пересекаются, так что я одновременно могу и спать, и бодрствовать.
Он крепко держал меня за руку своей мягкой рукой и все говорил и говорил:
— В минуты просветления я знаю и понимаю, что нельзя полагаться на разум человека и пытаться объяснить все законами привычной нам логики. Возможно, это только привычка, вредная привычка думать, что события следуют одно за другим по порядку. Разве не может быть иначе, разве не может все происходить одновременно, хотя мы этого и не замечаем?
Он улыбнулся, что бывало с ним очень редко, ласково посмотрел на меня и сказал:
— Минута моего прозрения, возможно, не столь уж и важна, как мне это сначала показалось, ибо сейчас ты, Турмс, видишься мне неким великаном, а тело твое стало огненным и светится сквозь твои одежды. Но мы-то знаем, что этого быть не может… Так вот, с некоторых пор я стал размышлять о смысле жизни, и мне открылось многое такое, что выходит за пределы нашей действительности. Однако все имеет свои границы, и я решил было, что познал больше, чем могу себе позволить, но тут мы оказались у сиканов, я попробовал их зелье и понял, зачем появился на свет и в чем смысл жизни.
Он по-прежнему крепко сжимал мою руку.
— Это глубокие знания, Турмс, и я передаю их сейчас тебе. Никогда нельзя доискиваться какого-либо смысла в явлениях и вещах, которые нас окружают. Наше мышление подобно панцирю, который и защищает нас, и делает неотделимыми от мира. Мы должны спасать себя, не полагаясь на разум, ибо никакого разума вообще не существует. Ведь его не видно, его нельзя пощупать или попробовать на язык. Существует только то, что видимо, и тот, кто понимает это, освобождается от власти богов.